Ночные журавли

Я мечтательно вытянулся. А когда поднял голову, то увидел, что возле кровати стояли смуглые варвары, как у стен Рима! С белыми подушками в руках. Объяснять что-либо было поздно, да и бесполезно. Пришлось быстро вставать на кровати, гордясь своим одиночеством и даже радуясь, что теперь разрешится все разом.

– Бейте его!

По плечу огрела пуховая дубина – не сильно, еще для того, чтобы раззадорить. А я был гото, и даже крикнул:

– Ну, подходи, кто смелый!

За меня поднялся сосед по сдвинутым кроватям – круглолицый Вадик – последний, по несчастью, мой солдат. Спиной к спине мы отбивались, как римляне – от наседающих варваров, окруживших нас со всех сторон.

Порванная лямка майки сползла с плеча. Сетка пружинила под ногами, раскачивая тело, отчего было труднее попасть в нас бегающим по полу.

Темнота в палате посерела от летающего пуха и пыли. Щекотное перышко попало в уголок рта. Я сплюнул, с азартом уворачиваясь от ударов, и впечатал очередной пуховый слепок с чьей-то темной башки.

– По ногам им бейте!

Вадик упал на кровать, закрывая голову руками. За ним – повергнутый командир отряда, почти повторив судьбу гордого адмирала, преданного кучкой трусов…

Наступила тишина.

Долго остывали железные пружины, да сопел обиженно Вадик. А мне было хорошо! Сбылась мечта о настоящей храбрости, которая никогда не изменит человеку. Как признак его породы! Очарованный своим открытием, я спокойно встал, оделся, не обращая внимания на беспокойно поднятые головы с мирных подушек: мол, жаловаться хочет! И вышел из корпуса.

Никто не окликнул, не остановил – побоялись.

10

Ночь подарила герою какофонию раздухарившихся сверчков. Они сокрушали незнакомую тишину ночи. Круги от фонарей освещали сочную листву и забытый резиновый мяч в траве.

По дорожке мне встретились серебристые пионы – красивые и печальные, лохматые и влажные. Я сорвал несколько липких бутонов, замирая от сочных, ропотных звуков ломающегося стебля. С какой-то новой дерзостью вдыхал я запах цветов, внезапно пораженный их женственностью. Ноздри залепляли смятые лепестки, кружа голову.

Мрачный деревянный корпус сопливо блестел окнами веранды. Я представил себя, одиноко лежащего на кровати. Видел свою вожатую, присевшую на мою кровать, так что стянуло на груди простынь. Зачем она приходила? Оказывается, только на свободе и можно было вспомнить ее круглые сжатые колени; ее тетрадку со смещенной клеткой по торцам. Как удивительна бесчувственность бумажных линий и лунные выпуклости на голых коленках!

Исчерпав себя эмоционально, я успокоился. Что-то подсказывало: подобная ночь повторится, и встреча с женственностью тоже повторится, чтобы в свое время открыть мне свой нужный смысл.

Над головой выключился фонарь.

Раскаленную крышку щипнула ночная прохлада: дзонь… Дзонь!

Словно мошка бьется в жестянку.

Я спрятался в тени плакучей березы, впустившей меня под купол гибких веток. Все вокруг было чуждо, рано; томило душу без спроса и удовольствия. Я не знал, как поступить с этой ночью, как оставить ее в своем сердце. Как потеснить в нем старый немецкий парк, заросший кувшинками пруд, и вечно безотрадное журавлиное небо.

Дзонь! – опять включился фонарь, и мотыльки полетели к нему, кружась под ржавой крышкой, похожей на шляпу канотье.

11

В субботу дети висели гроздями на железных воротах лагеря, ожидая родителей. Их высматривали на повороте лесной дороги и выбегали через дыру, чтобы скорее выхватить из рук сумки с гостинцами.

Дежурный с красной повязкой на рукаве сидел под грибком, равнодушно глядя на «нарушителей режима».

Подошедших папаш и мамаш он встречал строго: к кому, в какой отряд? Посылал гонца в лагерь. Несколько добровольцев срывались с ворот и бежали наперегонки.

Взопревшие родители усаживались на скамейку и ждали; приходила вожатая, они писали расписку, если забирали ребенка на весь день.

Помню, был праздник, и приехало много людей.

На лавочках перед эстрадой сидели ветераны войны. Жарко блестели на солнце медали. По лагерному радио звучали военные песни.

Стихийное движение возле концертной площадки напоминало сборный пункт: все куда-то уходили и возвращались с победными возгласами.

Дул ветер, реяли красные флаги!

Я стоял в тени и ждал своей очереди выступать на сцене. Несколько раз подходила старшая вожатая, и отмечала что-то в тетрадке, кивая мне без слов. Как на «линейке»!

Потом все же спросила маму:

– Не трудная для него-то?

Военных песен я знал много. А эту даже не учил, просто однажды пропел все куплеты, будто помнил всегда. Она похожа на гимн – четкий, раскатистый и одновременно сдержанный. С каким-то былинным достоинством! Я запомнил имя исполнителя песни: Марк Бернес – отдельные слова он выговаривал почти речитативом, словно священник в церкви.

Музыка просто озвучивала рассказ о том, как шел солдат летним днем: птицы летали соразмерно его шагу – не далеко и не близко. Сердобольные женщины всплескивали руками, босоногие дети провожали его до околицы, до странного места: «на перекрестке трех дорог».