Ночные журавли

Своим утомленным видом она показывала, что приехала ради сына, и это единственное оправдание ее появлению в «этом» доме. Мама ревниво осматривала меня, выискивая что-то, уже разделяющее нас, и удивлялась моему глупо-счастливому существованию. Ее настораживало все: мое тихосаповое упрямство, моя терпеливая улыбка с хитрым прищуром. Даже деревенские веснушки глядели вызывающе, чего уж говорить о весеннем загаре на ушах и щеках.

Ускользнув из ее рук, слышал вдогонку: «Не лезь к собаке!» Во дворе обнимался с Шайтаном, сочувственно подскуливая ему, пока новые гости поднимались по ступеням крыльца: «Шата, нельзя!» И думал, что они видят мою смелость.

В летней кухне готовили праздничный обед.

Жаром дышала печь. Женщины в бабушкиных фартуках поверх красивых платьев носили в дом миски с рубиновым винегретом. А куры бежали за ними вслед, норовя клюнуть в цветочный бант на туфлях.

От множества собравшихся людей в доме не было видно окон. А темные лица на фотографиях вжались в стену.

Иконы на комоде задвинуты в угол. На потолке дрожит малиновая рябь от домашнего вина в стеклянных кувшинах. Лавки покрыты фуфайками и одеялами. На стуле для именинницы свернулась пушистым калачиком наша кошка.

– Проходите к столу! Гостеньки дорогие!

Степенно рассаживалась родня за длинный стол. И пока все смотрелись однолико-счастливыми.

2

Белый свет обливал накрахмаленную скатерть.

Перед дедом Егором и бабушкой Машей стояли хрустальные рюмки с солнечными пиявками. Гости выискивали свои стопки, скромно отодвигая пока тарелки.

Женщины накладывали салаты, прикрывая ладонью вырез платья – слишком заметна белая полоска на загорелой груди. У мужчин на затылках торчали вздыбленные волосы от снятой кепки.

Вначале застолье похоже на кучу сырого хвороста: то с одной, то с другой стороны пытались его разжечь шутками, раздуть тостами, упрямо морщась от первых стопок, как от едкого дыма.

Сосредоточенно и в который раз читал дед надпись на тарелке: «Общепит», похожую на подвядшую веточку укропа.

Бабушка чуть сморщилась, смочив губы водкой. На смуглых щеках выступил цыганский румянец.

Закусывали после первых стопок вяло: мол, неголодные, да и много всего на столе – поди разберись!

Гармонист потянул за ремень трехрядную подругу.

Жена остановила его:

– Поешь, а то потом некогда будет!

Но заголосили уже бабушкины подружки, не надеясь «опосля угнаться за молодухами».

Криво растянулись бордовые меха. «Скакал казак через долину!» – начинали старушки четко, раздельно и почти грозно. Отставшие ухватились вдогонку, побросав вилки: «через Маньчжурские края!»

Пели не щадя себя, с утомительным напором, мутным, как глинистая вода весной: и не напиться, и к топкому берегу не подойти. Лица сморщенные, глазки востренькие, губы хлюпкие, а в горле какая-то надсадно-звонкая погремушка, будто бы нарочно заглушающая слова и музыку.

Все песни нашей семьи были о возвращении. И лишь эта – стремглавая и путаная: казак в одну степь, невеста – в другую! Песня уводила, пусть даже мысленно, тихого деда Егора из дома в Забайкалье. На родину, которую покинул он навсегда, встав под знамена белого адмирала.

Отдав уважение хозяину, ели и пили уже вразнобой.

Воспользовавшись шумом вокруг забытых слов следующей песни, я спросил маминого брата:

– Дядя Гриша, ты отца моего помнишь?

– Конечно… – ответил не сразу. – Помню!

– А он высокий был?

Дядя уперся взглядом в притолку над дверью, словно припоминал тот день, когда отец выходил из нее: «Да, высокий будешь…»

Оговорился, но так хорошо!

За спинами гостей суетились доброхотные тетушки: они и «перепившего» отведут на постельку, и «брошенного в жар» – к колодцу. Им еще трудно остановиться после резки салатов, варки в летней кухне, тревог размещения гостей. Их просят отдохнуть, «ничего не делать больше!» Пусть празднество идет своим ходом, а значит – без них.

– Ну, хватит бегать-то! Отстряпались – и ноги в квашню!..

3

Уже подтаял холодец в тарелках, его желтоватый лоск перешел на лица гостей. Под низким потолком висело сытное душно-хмельное облако.

Мама спросила салфеток. Ей передали кухонное полотенце. Прикрыв глаза рукой, она слышала, может быть, сейчас духовой оркестр в парке для русских и видела золотые купола потсдамского храма:

– Журавли весной кричали!.. Я ревела без удержу.

Она уже не помнила интонацию своего счастливого голоса в этом доме, оттого и сорвалась на первой же строчке: «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…» Женщины поддержали сразу, осаживая веселье за столом: «Головой склонилась до самого тына!» Мама успокоилась, ее слушают и подчиняются силе голоса. Но оставалась возвышенно одинокой, со своей особой судьбой, несхожей с бывшими подругами.