Ночные журавли

– Да.

– И давно ты его видел? – допытывалась она, перейдя на «ты» после неудачной попытки превратить меня в возрастного союзника.

– Вообще не видел!

– Хотел бы?

– Хотел…

Стало очень тихо. В глубине дома слышалось радио: беспечная музыка.

– Зачем? – спросила Оля.

Она стояла спиной к матери.

– Глупый вопрос.

– А если он окажется не такой? – настаивала дочь. – Не таким, как был в мечтах.

Разговор был неприятен. Но опять возникло то чувство, как прошлой ночью, что девушка нуждается в моем присутствии.

– Не знаю, какими бывают плохие отцы, – сказал я. – Но у меня хорошие дядьки и дедушки!

– Молодец. А твой папа еще пожалеет. Если уже…

Оля вышла из-за спины матери и стала медленно спускаться по ступенькам:

– А ты сам не хотел его найти?

– Теперь уже нет.

5

– Ой, Коля Сличенко!

Мы умолкли, прислушиваясь к музыке в доме.

– Из бедного табора, а какой голос! – Галина Степановна пошла на звуки радио. – На знатной цыганке женился, чтобы в люди выйти. Пойду сделаю громче!..

Оля смотрела ей вслед. Когда динамик взвился, сказала тихо:

– Если слышу песни о матери, стыдно становится, хоть беги…

На страстные звуки угрюмо заскулила собаки. Это Шайтан ревновал меня.

Слышался голос знаменитого цыгана. В то время многие влюблены были в него! – «Очи черные, очи жгучие!» – в безбожной стране новая религия: что и награда, и расплата, и день, и ночь, и счастье, и несчастье – все в мире есть любовь! Она кочует по свету, как цыганская песня. – «Не встречал бы вас, ох, не страдал бы так!» Цыгана Колю вырвали из табора на божничку телевизора.

Помню отрывок из фильма (как бы сейчас назвали: клип) – на хуторе домик с соломенной крышей, месяц над ивой. «Вы сгубили меня, очи черные! Унесли на век мое счастие…» Молодой цыган метался в ночи, напирая грудью на плетень. Словно коренник в тройке, летела песня его! Пристяжные ей – взнузданные облака с одной стороны, темный лес и заливные луга – с другой! Неслась цыганская душа, летели к черту бутафорский домик, деревья и луна. Весь мир вставал на дыбы! Будто ловкий цыган заарканил его своей любовью!

Подобно африканской крови поэта, тосковал Сличенко среди русских снегов: «Кто счастья знал, тот не узнает счастья!» Цыган понимал муки Пушкина, что несвобода – это жизнь без любви: «Не спрашивай, зачем унылой думой среди забав я часто омрачен». И что в России с бунтарей выкуп небесный берут уже на земле: «На краткий миг блаженство нам дано».

Он вернул Есенина. Привел за руку – как блудного сына! Россия стояла в слезах у порога, узнавая своего златокудрого мальчика: «Не такой уж горький я пропойца, чтоб тебя не видя умереть».

Оля положила руки поверх острых штакетин забора:

– Красивый у вас сад!

– Говорят, отец хотел, чтобы в доме было много яблок и шел от них «духмяный запах»!

– Яблони одичали.

– Идем, покажу тебе…

– Нет. Иди один. Я тебя здесь покараулю.

Она проводила меня до калитки:

– Люблю старые деревья! – И добавила задумчиво: – Почему люди не могут быть так красивы в старости?

– Театром бредишь? – предположил я с каким-то смешным кивком. И все ждал, вглядываясь в ее светлые волосы, что она вспомнит заросли вишни, побег через окно веранды и прощание утром на мосту.

6

Сад был похож на старый этюд, записанный другим художником. Лишь кое-где проступали контуры прежнего замысла. Особенно заметно это было весною.

В марте под яблонями снег был избит розгами ярких теней. На припеке и вовсе разъеден садовым мусором из мелкой коры и тонких веток.

Небо меж голых ветвей сияло цветом спелой голубики.

Обледеневшие, серо-пятнистые воронки у основания стволов протаивали до самой земли, из них торчали пучки желтой травы с легкой прозеленью. В воздухе разлито что-то бражное, золотистое и сладкое, похожее на запах старого меда, что хранила бабушка до Великого поста. И мне казалось, что Пост – это караульная служба для души.

Летом сад скрывал свое одичание! Будто отец брал меня за руку и вел по тропинкам. По запаху морковной ботвы я определял место, где росли когда-то розы, вымерзшие в бесснежную зиму. В осевшей траншее из позеленевшего камня укрывались лозы винограда, а теперь сидела кудрявая рассада помидор под пыльными рамами.

Осень опять раздвигала границы угасающего сада, выпуская из него какую-то несбывшуюся мечту.

Сквозь голые ветви открывалась парящая прорезь – вновь приближался изгиб реки! Казалось, что деревья растянули на ветках тонкую голубую ткань, немного влажную в продольных складках.

Здесь мягче и нежнее звучал мамин романс: «Листья желтые медленно падают в нашем старом, забытом саду…» Как приглашение отцу уж если не вернуться, то хотя бы вспомнить!