Ночные журавли

Так в народных песнях душа отыскивает верное слово, может, проверочное для памяти или клятвы. И разные поколения находят эти слова заново.

Княжна

1

Вот она, с пропащенкой в улыбке: молодая, хмельная, взывающая.

Походка стылая! Волосы цепляются за смуглую шею, за бессеребряное ухо, за угол скривленного рта. Она – ни городская, ни деревенская, ни кочевая, ни оседлая, ни светлая, ни темная. Она – другая!

Рядом с ней хлопочет старуха – это тоже она, только через несколько шальных лет. Всю ту жизнь – ухайдаканную, как мелодию разбитой гармони, – озвучивал вагонный передвижник. Он сидел у ног девушки музыкальным псом. Перед ним – околевшая военная фуражка, с медяками на помин чести козырной!

Испитый парень жевал хлеб, скаля белые зубы: вместо подтяжек у штанов – железные цепи, впившиеся в конопатые неизношенные плечи.

Еще в свите был калека на деревянной тележке, в ватных штанах обрубки ног – засаленные буфера: он плакал под мелодию вальса, подперев лохматую голову грязным кулаком.

Гармонь играла вальс «Амурские волны», семеня блестящими уголками. Под этот вальс грустил дед Егор. А мне казалось, что падение Порт-Артура для России – словно ампутация ног.

Я стоял, замирая от музыки. Густело небо, горел фонарь над перронной скамьей и девушкой со свитой. Странное очарование веяло от их непонятной жизни.

Девица вдруг громко пропела: «Куда ты, милый?..» Я обернулся. Она засмеялась, щедро и легко: «С такою рожей? На шарабан мой, покрытый кожей!» – подмигнула цепному другу. Но исподволь поймала и мой взгляд, оценила – взвесила на широкой привокзальной ладони…

В вагоне электрички было пусто.

Тускло светили лампы.

В темном окне, напротив, отражалась желтая лавка купе. Забавно было следить за ее мгновенными пассажирами!

Вот на скамью присело розовое пятно меж сосен. Пока я угадывал, что это – вечерняя заря, лес стал гуще и непрогляднее. А вот прилег на лавку сиреневый отблеск от реки. Это открылся высокий песчаный берег, по которому стекали вниз последние слабые лучи. Затем плюхнулись на жесткую лавку, вскинув белые ноги, тонкие березки-хохотушки и тут же сбежали, взмахнув желтым подолом. Дольше всех сидела луна: хоть и прожгла деревянные дощечки, но проехалась в вагоне до края леса, а потом скрылась на повороте, где блестели яркие фонари шоссе.

В Усть-Таленскую я прибыл затемно.

Перрон был пуст.

За крайним фонарем меня дожидались звезды!

Мужик на телеге предложил подвезти. До нашей улицы в объезд: «Ближняя дорога затоплена!..»

2

Месяц старательно макнул тонкий край в печную трубу.

Как золотое перо в чернильницу!

Со стороны сада послышались голоса. Чья-то тень на крыльце. Может, спутал дом? Но вот наш мостик, силуэт старой яблони над колодцем. Как странно может изменить случайная фигура привычное равновесие детства.

На веранде горел свет. Я разглядел девушку – напряженный изгиб тела и поворот головы куда-то в ночь. За дверью стоял еще кто-то. Я не видел его, не слышал голоса, но тут же решил, что девушка слушает вынужденно и что тот человек ей неприятен.

Тихо скулил пес, издали узнав меня и грозя разразиться отчаянным лаем. Но как уйти: незнакомая девушка отчаянно занимала мое воображение. Рядом с ней мне уже ясно рисовался образ коварного процентщика, взявшего в залог волнения юного сердца! Непременная темная сила, что опекает наивных девиц, как весну сопровождают заморозки, а любовь – разочарования.

Еще был знаком мутный свет, широко падающий из раскрытой настежь двери.

Знаком был и тихий ночной стук в окно спящего дома.

Вот зажглась лампа под абажуром, глухо брякнули поленья. Тонко задрожали стекла веранды.

Дед открыл дверь:

– А, Сережа! Я слышу, собака не лает…

На веранде знакомый запах: луковой шелухи, овечьей шерсти и заветренного сала. В доме топилась печь, отбрасывая на пол красные полосы.

– Мать-то не собиралась приехать?

– Нет пока, – говорю я как можно непринужденнее. – А у вас новые квартиранты?

– Да так…

– Пока наши студентки на каникулах, попросились дачники! – пояснил дед.

От нагретой плиты шел запах убежавшего молока – да так далеко, что разливалось передо мной жаркое разнотравье сенокоса, мятный дух луговой клубники и еще многое, вкусное, из детства!

Бабушка резала сало на старой доске, упираясь левой ладонью в тупой верх ножа:

– Долго не пробудут!..

– Твоя ровесница. – Дед шелестел газетой, поднимая ее ближе к лампочке под зеленым абажуром.

Зашипела яичница в сковородке.

– А почему так?

– Налегке уж больно! Живут как на даче. Но приехали, видно, не для того.

Жаркие бельма глазуньи лопались, обрызгивая жирными лохмотьями островки золотисто-прозрачного сала со смуглой щетинистой коркой…

После ужина спать не хотелось. Я вышел на крыльцо.

Теплый ветер ждал во дворе, словно привязанный конь! Остро запахло соломой, потной сбруей, дегтем смазанных колес. Хотелось еще чего-то! Более далекого и родного: запах сосновых шишек и болотного ила.