Ноябрь, или Гуменщик (ЛП)

Он отвел кубьяса в сторонку от снеговика и положил руку на плечо своего молодого приятеля.

— Ханс, то, что ты околачиваешься вокруг барского дома, это, конечно, трогательно, да что в том толку. Барышня знать не знает, что ты там торчишь. Этак ты ее сердца не завоюешь.

— Что же мне делать? — спросил кубьяс горестно. — Мне ее сердца никогда не завоевать, единственное, что мне остается, так это любить издалека, любить безответно, до самой смерти.

— Да оставь ты этот разговор о смерти! — поморщился гуменщик. — Ты своего снеговика не слушай, ты лучше меня послушай. Хочешь, я устрою тебе свидание с барышней? С глазу на глаз.

Кубьяс побледнел и схватил гуменщика за руку:

— Ты шутишь! — прохрипел он. — Это невозможно!

— Возможно, все возможно, — ответил гуменщик. — Это уж моя забота. Я разведаю обстановку, узнаю, что да как, и сообщу тебе, когда ты встретишься с барышней. Разумеется, не в поместье, а где-нибудь в тихом укромном месте, где нет лишних глаз. Согласен?

— Ты еще спрашиваешь! Сандер, мне бы хоть разок еще увидеть ее вблизи! Не знаю, что я готов отдать тебе за это! Но как ты это устроишь?

Гуменщик усмехнулся, похлопал Ханса по плечу, заговорил о том о сем, понес какую-то чепуху, а кубьяс слушал, широко раскрыв глаза, верил и надеялся и шалел от счастья.

В наступивших сумерках какой-то бес в обличье собаки стал переходить дорогу, он был такой длинный, что переходил дорогу, наверное, с полчаса.

— Бывают же твари! — покачал головой гуменщик и продолжил свои враки.

23 ноября

К утру метель так и не стихла, и гуменщик поплотнее закутался в тулуп, прежде чем решился высунуть нос в снежную круговерть. Домовик езеп, пристроившись на печи, ловил блох на своей правой руке, а вернее, в старом венике и допытывался:

— Что это ты последнее время столько мельтешишь? Прежде бывало цельный день возле печки сидел да трубку сосал. А теперь что твой цыган — только и скачешь туда-сюда.

— Можно подумать, будто мне и теперь не хочется спокойно полеживать да размышлять о том о сем! — вздохнул гуменщик. — Но недосуг, как видишь. Молодые со своими любовными страданиями и мне не дают сидеть на месте. Прямо впились мне в ягодицы, Ханс — в одну, а девка — в другую, а ты, будь добр, носись на старости лет как оголтелый! Сукины дети! Послушай, езеп, сделай одолжение, добудь-ка мне миску каши да стопку водки. Вернусь я, наверняка промерзнув до костей, голодный, и тогда неплохо будет пропустить стаканчик.

— Доставлю, хозяин, — пообещал домовик.

Гуменщик направился на хутор Коростелей. Сквозь метель из лесу доносились вопли продрогших леших. Гуменщик осенил себя крестным знамением и забормотал молитву — так, на всякий случай, потому что снегом залепляло глаза и не видать, не подкарауливает ли кто на обочине дороги, изготовившись к прыжку. Но все обошлось, ни один леший, ни один оборотень не напал на него, и гуменщик благополучно добрался до Коростелей.

Дверь отворила Лийна.

— Отца нет дома, — сообщила она. — Он на работу в лес отправился.

— Вот и славно, — сказал гуменщик. — У меня к тебе дело, деточка.

— Ко мне? — удивилась Лийна. — Так заходите, дяденька. Садитесь, я сейчас молока принесу.

— Да Бог с ним, с молоком! Я же не теленок, — сказал гуменщик. — Ты мне вот что, Лийна, скажи — ты очень любишь Ханса?

Лийна вспыхнула, как будто гуменщик плеснул ей в лицо кипятка.

— Кубьяса, что ли? — пробормотала она. — Я? С чего ты взял, дяденька?

— Ветром надуло, — отвечал гуменщик. — Видишь ли, Лийна-деточка, мне бы страсть как приятно было, если бы и Ханс смотрел на тебя ласковым взглядом, и вы спокойно поженились бы и жили себе в радость. Но несчастный мужик совсем ополоумел, его угораздило влюбиться в дочку барона! Удивительно, что не в самого Иисуса Христа!

— Я знаю, — сказала Лийна. — Но мне это не мешает любить его! Напротив, именно такой, безумно влюбленный, он мне и нравится! Я видела его под окнами барского дома, слышала, как он бормотал там удивительные и прекрасные слова, и подумала: вот если бы и тебя, бедняжка Лийна, кто-нибудь когда-нибудь полюбил так! И я влюбилась в Ханса и каждую ночь караулю вместе с ним. Закрою глаза и воображаю, будто все те слова, что говорит Ханс, обращены ко мне. Я не ревную, я же знаю, что барышня не услышит их никогда. Бедняга Ханс! Он такой же несчастный, как и я.

Лийна села за стол и расплакалась. Гуменщик достал трубку, неловко повертел ее в руках и сунул обратно в карман.

— Прямо как эти проклятые россказни снеговика, — пробормотал он, но вслух сказал: — Жалко мне вас, бедолаг... Вот уж напасть так напасть... Помню, просватал я свою жену-покойницу — никаких тебе слез, одни песни да пляски. Лошадей гнали так, что несколько человек в канаву попадали, пили-ели от пуза, прямо булка из ноздрей! Всласть повеселились! Никаких таких любовных разговоров я вообще не упомню. Спросил только свою молодку, не сложить ли нам свои хлеба в один поставец, и она ответила — давай! Вот и все дела. А у вас что-то не клеится. Похоже, вы и вправду созданы друг для друга, у обоих душа затуманенная... Знаешь, Лийна, мне хочется-таки свести вас.