Номер 16

– Хессен водил знакомство с величайшими умами и талантами своей эпохи, не говоря уже о сотне вполне достойных внимания красавиц, которые могли бы увиваться за ним. Однако он сделал выбор, который наверняка усложнил ему жизнь. Во сто крат усложнил. Он выискивал и призывал смерть постоянно, ловил моменты гибели в больницах и минуты после в моргах и операционных. Он был одержим собраниями мутантов, вырождением, уродством. Он потратил свои лучшие годы на то, чтобы осознать идею смерти и заточения в замкнутом пространстве – по причине физической немощи или же по требованию закона. Он упивался этой идеей. Он проводил выходные в обрядных залах, подкупая гробовщиков, днями напролет зарисовывал ободранных овец и зародыши в абортариях Ист-Энда или же делал наброски изуродованных конечностей и лиц бедолаг, страдавших от всех мыслимых болезней и увечий.

– Должно быть, жутко весело.

– Именно. А как же Феликс развлекался в молодости? Никаких вечеринок! Вместо того он учился у всех мистиков, ясновидцев и черных магов, какие только имелись в городе, или же посещал сеансы в чьих-нибудь гостиных и замках. Никто и никогда не видел, чтобы Хессен отдыхал. Никто не видел его влюбленным. Кажется, он вообще не занимался чем-либо, не связанным напрямую с его идеями. Я не знаю ни одного другого художника, настолько целеустремленного. Потратить десятилетия на совершенствование линии и перспективы, а затем скатиться к искаженным образам, которые, как он утверждал, только и передают истину. Образам из Вихря, абсолютного сжатого воплощения чуда, ужаса и благоговения; места за пределами этого мира, куда попадают только на волне безумия, во сне, глубокого погрузившись в подсознание, или же после смерти.

– Вы правда считаете, что он был настолько хорош?

– Трудно сказать. Ведь что именно мы видим? Что до нас дошло? Лишь кошмарные последние изображения людей и животных, запертых в искаженных ландшафтах. Понимаете ли, мне кажется, Хессен гораздо более интересен с точки зрения того, чего он пытался достичь. Рисунки – это просто упражнения, наброски к картинам, которые до сих пор не обнаружены. К тому же эти его публичные выступления в поддержку фашизма через журнал «Вихрь» – ну разве я мог не заинтересоваться таким парнем?

Эйприл улыбнулась:

– Вы меня убедили. Так как, вы говорите, его зовут?

– Не разочаровывайте меня.

Майлз поднял бровь и поглядел на нее так, что Эйприл ощутила, как часть ее существа тает.

– На «Амазоне» я нашла только вашу книгу.

Она не стала упоминать о десятке ругательных рецензий, сочиненных членами «Друзей Феликса Хессена».

– В нашей стране крайне скверно заботятся о художественном наследии. Все самое ценное из британской живописи и поэзии двадцатого столетия находится в Америке. Я понимаю, какая ирония заключена в этом утверждении, но здесь от Хессена ничего не осталось. Хотя подозреваю, что и было не много. Вклад Хессена в развитие модернизма трудно оценить, в этом-то и проблема. Мифы, созданные вокруг его имени, гораздо масштабнее, чем любые достоверные свидетельства его способностей или влияния. Кроме рисунков, не сохранилось ничего. Вот если бы нашлись живописные полотна, все было бы совсем иначе. Одних набросков и работ углем недостаточно. Я знаю, что некоторые из них экстраординарны и, наверное, подразумевают исключительное мировосприятие. Однако сомневаюсь, что оно было воплощено. Никто и никогда не видел ни единой картины в масле, за исключением нескольких близких знакомых. Причем кое-что в их утверждениях вынуждает сомневаться в достоверности свидетельств. Я хочу сказать, все они вспоминают о разном.

Майлз сделал большой глоток вина, и Эйприл решила, что ей нравится, как его лицо горит от волнения. И еще ей нравился голос. Не хотелось прерывать его речь. С тем же успехом он мог зачитывать ей инструкцию к какому-нибудь моющему средству. Она готова слушать его всю ночь.

– Однако Хессен опередил свое время. Он по сути создал новый визуальный язык, окунулся в антиэстетизм, философию и радикальную политику. За пределами вортицизма, футуризма, кубизма, сюрреализма он творил один, с самых юных лет следуя своей собственной созидательной концепции. Его можно даже назвать оккультным философом, неверно понятым современниками и полностью игнорируемым последующими поколениями, бичом среднего класса Англии и ее благополучной богемы. Этот художник считал искусство культом чего-то сверхъестественного, средством к обретению этого сверхъестественного. Но что самое поразительное – до меня никто о нем не писал!

Из-за упоминания о сверхъестественном Эйприл вдруг почувствовала себя неуютно. У нее резко испортилось настроение.

– Вы не думаете…

– Что именно?

– Что он обладал некой силой или способностями?

– Силой?

– Я понимаю, это звучит глупо, однако на мою двоюродную бабушку он наводил настоящую жуть.

– Ну, он участвовал в оккультных обрядах. Вероятно, в самых сложных ритуалах призывания его наставлял Кроули, «Великая Бестия шесть-шесть-шесть». Кто знает, что там могло пригрезиться впечатлительному Феликсу.

– Но вдруг не все ему просто пригрезилось?