Non Cursum Perficio (СИ)

-Хорошо. Прочитаем. А потом выкинем. Иначе они опять явятся, опять всё испортят...

Тин-Тин твёрдо сжала губы, и, стараясь не выпустить на них торжествующую ухмылку, достала из кармана клетчатого платьица серебряный ключ с ушком в форме сердечка. Размашисто вложила в изумлённо раскрытую ладонь Майло:

-Твоя вещь... Я забрала у твоего Рыжика, который иголка. Он умывался, я стояла рядом... я знала, что ты не станешь за это ругаться.

-Нет, – тихо отозвался Майло, сжимая пальцы. – Не стану, Тин. Принеси нам мамин дневник, пожалуйста. И ещё бинт, или пластырь там какой...

-И перекись! – грозно раздула ноздри Анияка, стягивая верхнюю одежду и с ногами забираясь на стул в углу, подальше от разбитого окна.

-И перекись, – убито согласился Майло и горестно чихнул в бутылку: кажется, его всё-таки отпустило. Допил последний глоток и поболтал по дну бутылки ягодки шпальника. На скорбного Шэгги он старался не смотреть.

Вернувшаяся с медикаментами в старой обувной коробке и с дневником подмышкой Тин-Тин грозно шлёпнула этой коробкой Майло по руке и заявила, что пока его не перебинтует, тетрадь не отдаст.

-Мало ли какая там зараза, в этих проводах, – поддакнула Анияка, ставя локти на стол и подпирая щёки кулаками. Подумала и спросила:

-А зачем наш Полли поехал в Кирпичное? Он хочет убить эту тётку из Комитета по делам семьи и детства, у которой там интернат?

-Да точно, – поддержал её Шэгги. – Он же, помнишь, говорил нам про пророчество Пряхи! Что скоро-скоро жизнь снова станет, как была до войны. Безо всех этих ужасов, без бродячих домов и нефтяных коров. Я, правда, ничего не помню... как всё тогда было. Но папа говорил, что очень даже распрекрасно. А лёгкое электричество использовали только на никельных заводах, и ещё там молоко давали рабочим. За вредность.

-Хорошо бы, да не верится, – пессимистично буркнул Майло, которого Тин-Тин крепко держала за ухо, чтобы он не уворачивался от ватки с перекисью. – Такое чувство, как будто мы живём внутри осьминога, который решил поймать надоедливую мошку, и завязался сам вокруг себя узлами.

-Э-э... – не поняли эту порождённую настойкой шпальника метафору Майловы камрады. Тин-Тин даже прекратила мазать его перекисью.

-Ну, всё зверски завернулось вокруг этого... Рыжика. Его ещё Иглой Хаоса называют, потому что он из пророчества, – облизнув губы, сказал Майло и потянул к себе дневник. Никто протестовать не стал. Слегка дрожащими пальцами вставляя ключ в замочек в форме сердечка, он закончил свою мысль, – только я не верю, что когда он тут дошьёт и пропадёт туда, где ему и положено быть, всё сразу хоба! – и распутается по местам. Словно по волшебству. Нам самим придётся это разматывать, как положено. Мы же не в книжке живём, где сразу счастливый конец...

-Так... ясно… «Юпитеру больше не наливать», – переглянувшись с Шэгги, протянула Анияка и поторопила обмершего Майло, – давай, листай там сразу на конец. Остальное потом почитаем, когда срочность уляжется.

Майло послушно отлистал. Уставился на верх пожелтевшей от времени страницы с цветком подсолнуха в уголке. Открыл рот, но так и не издал ни звука. Молча, судорожно похлопал рукой по столу, призывая друзей подойти и озвучить страшную Истину – или, что лучше, сказать, что он прочитал неправильно. Четыре пары разноцветных глаз скрестились на записи под датой 31 декабря.

«...И хоть ни в чём я не грешна, суждено мне пасть от руки светлого ангела. Или всё же грех это для ведьмы – любить земного мужчину? Любить чужого мужчину... Душа собачья, тоскуя, воет где-то на Тёмных полях, страшась небытия. А мне... мне тревожно? мне обидно? мне больно? Наверное, мне жаль тех, у кого больше не будет Стефании Пеккала. Жаль всех своих детей – и приёмных, и собственного, моего маленького золотоглазого узмара. Жаль Поля, впутанного в паутину противостояния двух равноправных правд. А себя – нет. Не жаль. Мне всё равно, какой облик примет Чужая Невеста, когда придёт ко мне накинуть фату на побледневшее лицо. Только собака воет всё отчаяннее, ввинчиваясь своей глухой тоской в моё тело, словно ржавый шуруп. Стократ страшнее казни – ожидание её. Скорей бы вечер...»

Дети читали. Читали, кусая губы, сердито смаргивая слёзы, вытирая щёки рукавами, стыдясь и отворачивая друг от друга лица...

-Полли... точно её убьёт теперь, – сумрачно глядя из-под мокрых ресниц потемневшими сине-голубыми глазами, сказала Анияка.

-Нет, – почти беззвучно шевельнул губами Майло. – Нет. Мы знаем. Но Поль... он не знает. И не узнает. Мы отняли у него оружие... против этой белобрысой гадины. Потому что Поль после смерти мамы... остался с ней. Рыжик был прав. Мама, прости меня... прости...

Опущенная на скрещенные руки черноволосая голова, едва заметно вздрагивающие плечи, единственное, похожее на каплю клюквенного сока алое пятнышко на перебинтованной шее – словно девушка-трамвайщица уронила слезу. Иных слёз не увидит никто... Никто.