Нормальная история

Но началось, правда, с крушения мифа. В городе Берген, поселившись в чудесной старой гостинице “Парк”, вышел я утречком в тот самый старый парк с вековыми каштанами, пихтами и валунами. Пошел по гравиевой дорожке, думая, что Эдвард Мунк, живя в Бергене и работая над своим автопортретом, наверно, так же любил пройтись по этой дорожке, а Григ, может быть, присаживался на тот валун, думая про Сольвейг и пещеру троллей…

Романтические размышления были неожиданно прерваны неряшливо одетыми людьми с тяжелыми лицами, которые полезли ко мне навстречу из кустов, из-под еловых лап, из-за валунов, что-то настойчиво бормоча. Они чего-то хотели от меня. Я пробормотал, что не говорю по-норвежски. Тогда они заговорили на общечеловеческом:

– Pills, pills, we want pills!

До меня дошло, что это наркоманы, принявшие меня за волонтера из “Общества спасения”, принесшего им долгожданные антидепрессанты. Выглядели они все как зомби из Evil Dead.

– Give me one fucking pill! – угрожающе выкрикнул какой-то мужчина с лицом, достойным кисти норвежских экспрессионистов.

Я ретировался.

Так мир современный обрушивает мифы.

Берген порадовал прелестной деревянной архитектурой; некоторые домики напоминали сказочные избушки.

Новое потрясение ждало в главном местном ресторане, где издатель решил угостить меня, не чуждого гурманству, национальным блюдом под названием lutefisk. Это вяленая морская треска, которую трое суток вымачивают в растворе питьевой соды, потом слегка припускают в воде и подают… под салфеткой. Дабы запах этого блюда не смутил других посетителей ресторана, пока блюдо доставляется по назначению.

Многое довелось мне перепробовать в своей жизни, но, признаюсь, lutefisk затмила и медуз, и личинок жука-короеда, и японские мягкие десерты. Я мужественно съел половину, запивая каждый кусок аквавитом и заедая хлебом. После процесса вымачивания в соде плоть трески как бы желирует, становясь полупрозрачной, перламутровой. А вкус… В общем, господа, попробуйте один раз, чтобы понять загадочную норвежскую душу.

Посетил музей Мунка и его зал в Национальной галерее. Лишний раз убедился в гениальности этого внешне мужественного, внутренне хрупкого и бесконечно одинокого человека. Автобусы везут к музею Мунка туристов, школьников, студентов. Национальное достояние Норвегии. Вспомнилось, как один немец признался, что не мог найти в Москве музеев “ваших национальных достояний Малевича и Кандинского”.

– Зато у вас в центре Москвы музей какого-то Шилоффа. Шилофф – это есть кто? – заинтересовался немец.

– По-моему, никто.

– А почему у него музей в центре Москвы?

Подумав, я ответил:

– Это метафизический вопрос. На него трудно дать ответ сразу. Тебе надо прожить в Москве хотя бы год, чтобы понять, почему у нас нет музея Малевича, но есть музей Шилова.

Немец согласился…

Улетая из Осло, садясь в самолет, я заметил другой лайнер, заходящий на посадку. Он назывался “Эдвард Мунк”, с хвоста внимательно смотрело лицо художника.

И это было сильно.

Булимия

Перечитывая книгу дяди Гиляя “Москва и москвичи”, нашел описание одного обеда в известном московском ресторане Тестова в 1897 году, на который автор бессмертной книги о московских нравах пригласил двух своих друзей – актера и инженера. Троица пообедала по-московски. Пообедала, надо сказать, весьма неплохо.

Все началось с вопроса Гиляровского к седовласому половому:

– Чем, братец, угостишь?

Опытный братец ответствовал:

– Янтаристый балычок с Дона, белорыбица с огурчиком, икорка белужья и паюсная…

Подали два окорока провесной ветчины, нарезанной “прозрачно розовыми, бумажной толщины ломтиками”, тыкву с огурцами, блюдо семги с угольниками лимона, мозги на обжаренном хлебе, селедку астраханскую.

Это была холодная закуска.

Выпили “попервоначалу под селедочку. ‹…› Потом под зернистую с крошечным расстегаем из налимьих печенок, по рюмке сперва белой холодной смирновки со льда, а потом ее же, подкрашенной пикончиком, выпили английской под мозги и зубровки под салат оливье”.

Половые черпали серебряными ложками икру из серебряных жбанов (!) и раскладывали по тарелочкам.

Потом подали и горячую закуску: селянку (не путайте с супом, она готовилась на сковороде), а к ней – большой расстегай, который седой половой разрезал “моментально и беззвучно” на десятки узких ломтиков в виде цветка:

– Помилуйте-с, сорок лет режу!

За селяночкой последовали телячьи котлеты со спаржей, лососинка грилье, а завершилось все жареными поросятами с кашей (каждому по целому поросенку!) – в полной неприкосновенности, по-расплюевски, как потребовал актер.

Друзья с аппетитом ели, а оркестрион в зале выводил: “Вот как жили при Аскольде наши деды и отцы…”

Так ела русская интеллигенция в конце XIX века. И заметьте, что это не какие-нибудь купцы-обжоры, давящиеся сотым блином.

Я бы, наверно, умер после такого обеда, даже если все съеденное и запивалось бы большим количеством водки.

Седовласый половой доложил Гиляровскому, что нынче у Тестова позавтракал Влас Дорошевич (известный журналист тех времен):