Нормальная история

Чего же он не успел? Наверно, получить полноценное признание на родине, своих живых поэтов традиционно не жалующей. Зато был оценен и уважаем в Европе, вхож в культурно-элитарные круги. О нем там пишут диссертации, его знают как основателя московского концептуализма, как поэта, как художника-акциониста и просто как умного человека. Он действительно был очень умный, что для русского поэта как-то даже и неуместно. Говорить с ним было всегда дико интересно: этот человек никогда не повторялся, мысль его не скользила по кругу, не пробуксовывала. Мысль была остра. Он ужасно старался делать открытия – и на бумаге, и в себе. Гносеологическая жажда Дмитрия Александровича Пригова была неутолимой. Внутренне и внешне он никогда не останавливался, не замедлялся с возрастом, как часто происходит у многих творцов. Его интересовал мир целиком, лежащий на ладони и дивному яблоку подобный, мир без изъянов, без оговорок и снобистского деления на высокое и низкое, грязное и чистое. Его интенсивные глаза были открыты на все. В один и тот же вечер с ним можно было поговорить о Делезе, о фильме “Чужой”, о Сталине, о талибах, о Маше Распутиной, о Достоевском, о пинг-понге и о панк-группе “Автоматические удовлетворители”.

С Приговым всегда было интересно.

Он многое открыл.

Моя встреча с Приговым произошла году в 1978-м, в просторной, залитой заходящим солнцем мастерской художника Эрика Булатова, давшего мне стопку машинописных листов со стихами и удалившегося на кухню ставить чайник. Это были стихи неведомого мне поэта Д. А. Пригова. Пролистнул титул. Первый текст: “Куликово поле”. Я прочитал это стихотворение, освещенное пыльным солнечным лучом. Перечитал. Снова перечитал. И понял, что есть еще один большой поэт. До этого в этой же мастерской мне открыли другого большого поэта – Всеволода Некрасова.

Это первое чувство прикосновения к Пригову, к его стихотворению в солнечном луче, незабываемо. Так открылся мне приговский космос. С самим же автором мы встретились через полгода, зимой, в знаменитом подпольно-литературном салоне Ники Щербаковой. Здесь в свое время читали Лимонов, Веничка Ерофеев, Губанов, Мамлеев, смогисты. Большая, обставленная антикварной мебелью квартира в тот вечер вместила человек семьдесят. Сидели на викторианских диванах и на полу. Горели свечи. Пригов читал. Он был уже звездой. О нем говорили и спорили, как о явлении. Уже было: “Ну, старик, это же как у Пригова…” Знали и повторяли: “да он и не скрывается” и “а все ж татары поприятней”.

Читал он блестяще. В тот вечер я услышал теперь уже хрестоматийного “Милиционера”, “Исторические и героические песни”, “Заклинание именем”, “Элегические песни”, “Изучения” и просто стихи, стихи. Успех был полный, но были и некоторые филологические девушки, недоумевающе переглядывающиеся. К Пригову привыкали. Он постепенно овладевал массами.

После вечера нас познакомил Эрик: “Дима, это Володя Сорокин, прозаик”. Разгоряченный двухчасовым чтением Пригов протянул крепкую ладонь скульптора: “Пригов Дмитрий Александрович”. Очки его яростно блестели. Рядом толпились поклонники и сутулился поэт Некрасов, поглядывающий на Пригова с тихим обожанием. Это был взгляд равного по статусу. Тогда они еще дружили.

А через неделю-другую я сидел на кухне в квартире Пригова, в Беляево. Мы пили с ним чай “эрл грей”, говорили. Я принес свое, тогда немногое: рассказ “Заплыв”, первую и последнюю части из “Нормы”. Ему понравилось, он был благожелателен. Из разговора я запомнил его вопросительную фразу: “Интересно, чем отличится ваше поколение?” Не знаю точно, чем отличилось мое поколение, но тогда, в 1979 году, я, признаться, чувствовал себя и Пригова одним культурным поколением, а в чем-то он и опережал, был культурно моложе, шел впереди, делая свои стремительные открытия. Как подлинный талант он был вне поколений. За это на него всегда, до самой смерти, поскрипывали зубами, сзади – шестидесятники с мраморными бюстами Ахматовой – Пастернака, спереди – “новые искренние” со стаканом портвейна в одной руке и дипломом советского филфаковца в другой, а с боков – безнадежно провинциальные толстожурнальные критики.