Норвежские сказки

Горка, на которой мы находились, лежала на большом болоте, точно островок. На самой макушке вздымалась пресловутая сосна, огромное мачтовое дерево, но все в дуплах. На восточном краю горки стояла другая сосна, такая же мощная, но кривая, перегнувшаяся над болотом. Буря сломала у нее верхушку, оставив только ее нижние, почти голые ветви, и они, точно мускулистые, мозолистые руки великана, простирались к серебряному ясному утреннему небу. Солнце стало восходить и золотило горные кряжи, мало-помалу освещая их темные очертания. Сумерки, однако, все еще окутывали болото, простиравшееся к югу насколько хватал глаз; лес вдали тоже был в синеватой дымке. Ночные птицы замолкли, но веселые лесные певцы наполняли воздух своими ликующими голосами; пеночка затянула свою монотонную песенку, зяблик, королек и крапивник пускали трели, тетерев-косач бранился и лопотал в вышине; дрозд-пересмешник смеялся во все горло и передразнивал всех, но иногда вдруг впадал в чувствительный тон и насвистывал что-то нежное, мелодичное. По другую сторону болота щелкал на верхушке глухарь. Самки лебезили, лопотали, гнусили и, должно быть, производили на певчих птичек такое же впечатление, какое бы произвели на нас наши бабушки, если б вздумали толковать о любви и девичьих чувствах.

Мы стояли, скрытые можжевельником, на горке и с минуты на минуту ждали старика, но он что-то замешкался в своем гареме. Наконец, когда солнце позолотило верхушку сосны, он тяжело зашумел в воздухе и шарахнулся не на высокую сосну, как мы ожидали, а на сломанную, которая склонилась над болотом.

В самом деле, птица была великолепная, настоящий великан. Она сидела на голой ветке, блестя на солнце своей светло-зеленой отливчатой грудью. Следом за ним явилась самка и села на верхушку над нашими головами. В ту же минуту глухарь раздул перья, распустил крылья по ногам и, надувая зоб, сделал несколько шагов по ветке и затянул свою песню, распустив хвост веером. Я стоял, приложив палец к курку, напряженно выжидая решительного момента, когда он развернет крылья для полета: тогда легче было попасть в него на таком дальнем расстоянии. Под лопотанье самки он дощелкал до конца и уже отбил удары, как вдруг у меня под ногой хрустнула ветка. Самка издала резкий предостерегающий звук, но старик вошел в такой азарт, что пропустил мимо ушей добрый совет и продолжал свое, пока верная его подруга не снялась с места и не подлетела к нему вплотную, точно желая столкнуть его с ветки. Очнувшись от шума ее крыл, старик распустил свои, готовясь сняться, но я спустил курок, и огромная птица кувырком полетела вниз. Агония была коротка — всего два-три трепыханья крыл.

Пер прыгнул за птицей в болото, схватил ее, и лицо у него вытянулось от изумления, но вслед за тем все осклабилось. Он покачал головой и сказал:

— Скажи кто другой — не поверил бы, будь то хоть сам капитан. Ведь это — он сам! Я узнаю его по клюву: такого желтого, крючковатого, толстого нет ни у одного глухаря. Глядите, грудь-то какая зеленая, так и отливает, и какой тяжелый, грузный! — продолжал Пер почти с детской радостью, взвешивая его на руке. — Право слово, с полпуда будет! Вот так выстрел! Капитан-то, капитан-то обрадуется! Го-го, вы там! — закричал он, так что эхо прокатилось по горам. Скоро на болоте показался капитан с парнем, державшим собак. У каждого было по глухарю. Пер с торжеством приподнял нашу добычу и крикнул им еще издалека:

— Вот он, старик-то наш, капитан!

— Что ты болтаешь? — воскликнул тот и кинулся к нам. — Это старик? Вот так дело! Ну, его помянуть надо! — воскликнул он, вынул из ягдташа фляжку и серебряную чарку, налил, отпил сам и передал нам.

— Ну что, не говорил я, что капитан обрадуется? — ухмыляясь и поблескивая глазами, сказал Пер и отпил здоровый глоток из чарки. — Да, теперь, как мы покончили с этим чертом, веселее будет на току!

Обменявшись рассказами о наших приключениях, мы спустили свору. Улюлюканье наполнило лес. Скоро собаки залились по следу. Эхо вторило собачьему хору, а сердце так и прыгало от всех этих звуков, разносившихся в серебристом утреннем воздухе.

Лопотун-Гусиное яйцо

Жали на поле пять баб; все были бездетные, и всем хотелось ребеночка. Вдруг видят в поле огромное гусиное яйцо, чуть не с человечью голову.

— Я первая увидала! — сказала другая.

— Нет я, я первая! — завопили остальные. Слово за слово, и так они разозлились, что вот-вот вцепятся друг в дружку.

Но наконец как-то столковались и порешили, что яйцо будет общим, и они сообща, поочередно, высидят его.

Первая сидела на яйце неделю, важничала и била баклуши, а другие работали и за себя и за нее. Под конец одна из тех принялась язвить ее.

— Небось и ты до срока не вылупилась! — сказала та, что сидела на яйце. — А только сдается мне, что из яйца-то скорее выйдет человек; чудится мне, в нем кто-то лопочет: «Селедки, каши, каши с молоком!» Вот теперь поменяемся, ты будешь высиживать неделю, а мы тебя кормить!