Носочки-колготочки

Как-то раз мама принесла с работы этикетки «Дюшеса». Много, штук, наверное, двести – я пыталась посчитать, но быстро сбилась. У них в типографии что-то сломалось, или техник чего-то напутал, мама точно не знала, и желтых блестящих бумажек, похожих на опрокинутую луну, напечатали в десять раз больше. Я приклеивала их внутри своей ширмы, и по ночам пересчитывала, чтобы заснуть. Или чтобы не засыпать, если было о чем подумать.

Еще в этих фильмах все время ели на улице. Девочки в пиджаках с хоккейными плечами валялись на траве, макали картошку, пожаренную тонкими палочками, в кетчуп, и разворачивали треугольные бутерброды с двумя кусочками хлеба.

– Джессика, – говорила накрашенная девочка, сидевшая посередине, ненакрашенной, идущей поодаль, – родители уехали в загородный дом, и завтра у меня вечеринка. Джош приготовит коктейли, я обожаю клубничный. Как жаль, что ты не придешь!

– Почему не приду? – как и всегда, попадалась наивная Джессика.

– Потому что не пригласили!

Подружки накрашенной девочки падали на траву от смеха, раздавался звонок, и огромное светлое здание, похожее на те, что я видела в атласе древнего мира, оказывалось школой, куда Джессика, опережая подружек, бежала на химию. Почему-то первым после перемены уроком всегда была химия, и пока Джессика взрывала разноцветные колбы, мистер Стивенс, молодой, в водолазке, качал головой, но все равно улыбался.

В этом всем меня волновала еда на траве. Даже не сама по себе, хотя почему американские дети кладут на сыр с колбасой второй кусок хлеба, было неясно, а вместе с пейзажем. Казалось, что если ты можешь так запросто, не превращая в событие, позавтракать на поляне, то сможешь уже что угодно.

До того, как мы переехали, мама по воскресеньям – не каждое, но несколько раз за лето – устраивала королевский завтрак. Ставила на балконе зеленую табуретку, она была стол, а на нее – тарелки с огурцом и омлетом, поджаренным не влажным куском как в саду, а веселыми облаками. Втискивала три чашки чая и приносила коротконогие табуретки, застревающие в дверях и путающиеся в занавесках. Мама облокачивалась на таз, который больше негде было поставить, а папа не весь помещался, но я точно знала, что именно так едят короли.

– Пойдем на пикник, – решила Аля, когда обжаренные солнцем листья уже стали падать под ноги, хотя я ничего не рассказывала ей про улицу и еду, ведь это было бы странно.

Пикник красивое слово. Я сразу вспомнила девочек на картинах в альбоме, который мне положили под елку. Они сидели вокруг корзинки с фруктами и тонким батоном, и им не было нужно после праздников в школу.

– И выпьем вина.

Аля даже немного подпрыгнула. Потом сказала голосом человека, который давно все придумал:

– И сделаем его сами.

Черноплодка росла в центре города, за «Комсомольцем». Так назывался все еще работающий кино-

театр, где вместе со Шварценеггером я спасала в пустом зале весь мир, а потом выходила на улицу и замечала, что ничего не вышло.

Ягодный сок было сложно смыть с рук. Черноплодка оказалась невкусная, кислая и вязала рот. Я представляла, как она сидит в кресле-качалке, упираясь корнями в пол, и вяжет длинными красными спицами губы. В жизни про такие глупости никому не говорила, но Аля никогда надо мной не смеялась, и в тот раз тоже не стала. Только сказала, что вязала бы рот крючком.

На балконе нашли трехлитровую банку из-под рассола, купили в «Продуктах» сахар – там был рафинад, я долго стучала по нему молоточком – и каждый день проверяли: уже забродило? Вино пахло компотом и обещало чудес.

Мы выпили его днем в конце лета, когда запах школы, аромат безысходности и теплой батареи, который ни с чем не спутать, уже проникал в квартиры. Устроили пикник на лугу с правой стороны оврага, где росли синие и жёлтые цветы колокольчиком – девочки делали из них куколок и выбрасывали.

Черноплодное вино фиолетило язык и держалось во рту терпким привкусом. Аля сделала глоток из железной кружки и легла в траву. Мне захотелось ее нарисовать, такая она была красивая.

Если лежать спиной к городу, то школу не видно. Я не оглядывалась, но могла бы поспорить, что ее больше нет и никогда не будет, даже если она на месте.

– Джессика, – опять говорила накрашенная девочка, переглядываясь с подружками, сидевшими вокруг нее на траве, – у меня вечеринка.

Но Джессика проходила мимо.

Кент

Кеша все время со всеми разговаривал, а я его ненавидела. Не знаю, кто за кем заходил, даже не помню, откуда он вообще взялся, просто Кеша всегда был мой друг, и всегда болтал не со мной.

Он слонялся со всеми, кого встречал по дороге, знал сынка тети Маши из «Продуктов» и саму тетю Машу, мужиков, кричавших вечером «рыба!» в дальнем углу двора, их жен, обнюхивающих мужей с презрением и превосходством, грустного строителя Зиновия, вытиравшего о черную жилетку с карманами руку прежде, чем протянуть, косоглазую Ульяну, которую Кеша один не считал слабоумной, грузчиков с ликероводочного завода и даже блатную Анжелку, позволявшую мерить свои босоножки готовым ко всему обожательницам.