Носочки-колготочки

Бог весть, зачем понадобилась эта гадкая пластмассовая штуковина с двумя стеклами, которая давила за ушами и натирала переносицу. Маринка и без нее видела прекрасно; но, увы, снимать очки запрещалось ка-те-го-ри-че-ски. Она приставала к маме, отчего да почему, и мама, сажая ее на одно колено, терпеливо объясняла. Из этих объяснений выходило, что она, Маринка, сама виновата, потому что «извела», «извертелась» и прочие «из-», а была бы послушной девочкой, как другие, не побежала бы сломя голову и не расшиблась. Теперь же, извольте видеть, в голове что-то испортилось, и это надо было чинить. «Ох-ох-о», – вздыхала мама и чмокала примолкшую Маринку в макушку. Хотелось плакать.

Девчонки никогда не брали Маринку играть в дочки-матери. Они забирались в деревянный домик на детской площадке и перегораживали дверь старыми строительными носилками без ручек, чтобы она не вошла. Ну и пусть. Зато Маринкин мир был вдвое интереснее, чем у остальных.

В этом мире над клумбой детсадовских флоксов синхронно парили сразу две бабочки-капустницы, сразу по двум черно-белым телевизорам показывали «Ну, погоди!», соседка протягивала две сосательные конфеты на двух ладонях; мишек, пупсиков, красных фломастеров – всего на свете становилось по два, стоило Маринке глазом моргнуть. А еще она умела лазить по деревьям и никогда не спала в тихий час.

Сразу после обеда мама прибегала, шепталась о чем-то с воспитательницей и, к зависти всей группы, уводила Маринку до самого полдника. Они шли на шоссе ловить попутку.

Маринке нравились большеголовые «КамАЗы», тянущие за собою длинные гулкие железные ящики. Чтобы забраться в кабину, мама брала Маринку под мышки и поднимала до самого неба, где ловили ее и втягивали на мягкое горячее сиденье черные шоферские руки, а потом с трудом лезла сама, одной рукой придерживая у колен непослушное платье.

В кабине было угарно и жарко от наплывающего солнца, зато через огромные мутные окна видна была сразу вся-вся дорога – и лес, и переезд, и детсадовские летние дачи.

Шоферы, наверное, жили в своих больших машинах, никуда не выходя. Маринка давно подглядела, что за сиденьями, за ситцевыми занавесками есть секретная кровать с подушкой и одеялом, на которой подпрыгивают в такт движению термосы и пакеты с бутербродами, а еще в одной машине на рычаге вместо циферок была красивая красная роза под стеклянным колпаком.

Хуже было с полуторками. Они тормозили, выпучивши круглые глаза, поднимая облако пыли, от которой звонко чихалось, и из распахнутой дверцы вырывалась горячая бензиновая волна. Едва отъезжали, как в горле уже застревал горький тошный комок и голова начинала кружиться, кружиться, редкий лес за пыльным стеклом шел пятнами; Маринка сползала со скользкого трясучего дерматина, так что маме приходилось ловить ее под локоть, и тут же под самым подбородком оказывался бумажный магазинный кулек, заботливо припасенный на такие случаи.

Нет, «КамАЗы» были гораздо лучше! Ехали-ехали и добирались, наконец, до ГУАСа (аббревиатура, которая так никогда и не была расшифрована). Мама спрыгивала на обочину, ловила обмякшую Маринку и тянула ее, едва переставляющую ноги, к желтому одноэтажному домику, который торчал через дорогу в густых кустах сирени.

Сначала в глазной поликлинике Маринке понравилось. Там пахло чем-то сладким, может быть, компотом, а нянечки несли на головах крахмальные косынки с красным крестом, как в одной книжке про войну. Аппарат был похож на большую серую улитку. Из пуза у него росли две длинные трубки с линзами, как будто рожки с глазами, их можно было двигать, чтобы стало лучше смотреть. Конечно, самой Маринке не разрешили до них даже дотронуться, а все-таки…

– Смотри! – велела тетенька-врач, пристраивая улиткины рожки поудобнее, и Маринка посмотрела.

В одном улиткином глазу сидела спиной к Маринке черная кошка. У кошки были усики, треугольные ушки и хвост кольцом, и беременское брюхо, и круглая голова, а вот лапок не было. А может, их было просто не видно, ведь кошка отвернулась. В другом глазу помещался белый снеговик. Только он был без головы, недостроенный. Всего-то в два шарика. Ни глазок, ни носа морковкой. Но вот если бы приставить ему еще один шарик, поменьше, то нашлось бы место даже для метелки и шапки-ведра.

– А теперь сливай! – велела тетенька-врач.

Маринка съежилась. Она не поняла.

– Ну, что же ты молчишь? Тебе всё ясно? – заволновалась мама.

– Нет, – тихонечко пискнула Маринка. Ей стало отчего-то страшно.

– Не волнуйтесь, мамочка, в первый раз все они так, – успокоила тетенька-врач. – Она ведь совсем маленькая у вас. – И стала терпеливо объяснять Маринке, как сделать, чтобы глазки вылечились.

Из этих объяснений выходило, что кошка и снеговик должны волшебным образом соединиться так, чтобы осталась одна кошка, а снеговик бы исчез. Тогда бы в глазах у Маринки перестало быть всего по два, и она бы сделалась как все дети.

– Чтобы растаял? – спросила Маринка.