Носочки-колготочки

Она долго бродила по темным осенним улицам, загребая ботинками опавшие листья, которые в свете фонарей казались бурыми, – шла куда глаза глядят, руки заложив в карманы, думая ни о чем конкретно и обо всем сразу, и холодный осенний ветер обдувал ее мокрые щеки, так что их в конце концов начало немножечко пощипывать.

Мама нашла ее часа через два, а может быть, через три, и привела домой. Гости к тому времени уже разошлись. В центре стола на блюде, среди сладких крошек возвышался большой кусок любимого клюквенного пирога с одной погасшей свечой. Остальные свечки горкой лежали тут же, на блюде, похожие на обглоданные куриные кости.

В моей смерти прошу винить…

Маринка аккуратно выводила слово за словом, и слезы капали на страницу – крупные, горячие, злые, – потому что они достали, они уже достали, так больше нельзя, невозможно, сколько лет одно и то же, и конца края не видно. Неровные чернильные звезды зажигались на тетрадном листке в линеечку, а на краю стола, на стопке учебников, прикрытые контурными картами по географии, лежали две пачки димедрола, которые Маринка купила на обеденные деньги.

«…прошу винить», – вывела Маринка и оглушительно всхлипнула. Кого? Маму, в первую очередь маму. Она никогда не понимала, никогда! А если бы понимала, разве тащила бы из школы, больно вцепившись в локоть, на глазах у всего класса?! Разве позволила бы носить грязный пластырь на лице?!

«…маму», – написала Маринка и задумалась. В такой важный момент надо быть справедливой. Ведь не только она! Взять хотя бы красивую Ленку из параллельного класса. Такая прямо вся из себя картинка, а кто не картинка, тот хоть ложись и помирай, она сверху землей еще присыплет. И Маринка, через запятую, добавила: «Ленку». Потом подумала еще немного и написала фамилию. Ленок вокруг – только у Маринки в классе пять штук. Подумают еще не на ту! Хотя, если разобраться, чем эти пять Ленок лучше красивой из параллельного? Да ничем! Они тоже, тоже виноваты перед ней. Они тоже дразнили «очкастой» с первого класса и всегда хихикали за спиной, нарочно громко, чтобы она, Маринка, слышала. Так что им в этом списке самое место. Кроме, может быть, Ивановой. Иванова толстая, ей тоже досталось.

Слезы закапали чаще и, кажется, сделались еще горячее. Они разъедали тонкую бумагу. Маринка прикрыла глаза и стала мечтать, как ее понесут в гробу – тихую и очень красивую, без очков, – и тогда все они узнают, все! Да только поздно будет! Ей представлялись венки с белыми бумажными розами и лентой поперек, как на похоронах у бабы Зои из третьего подъезда. Красиво.

Маринка вытерла глаза рукавом и вписала Лёшку. Потому что она его любила. Сильно-сильно. А он ни разу в ее сторону даже не посмотрел. Посмотрит, ничего. Посмотрит и пожалеет! Будет идти за гробом и плакать – посильнее, чем она сейчас. И он тогда поймет, он поймет, и тогда…

Но заканчивать на Лёшке было бы как-то слишком, и она вписала еще воспитательницу из лагеря, где отдыхала после первого класса, и классную руководительницу Жегадлу. С Жегадлой неприязнь была у них взаимная, да. Но это же не Маринка первая начала! Пусть ей теперь выговор влепят. А лучше уволят.

Как ни странно, мысль о скором увольнении Жегадлы Маринку не обрадовала. Наоборот, стало еще грустнее. Вспомнился прошлый день рождения, все эти Галины Михалны и тети Ларисы, ненужные подарки, глупые открытки и противное взрослое сюсюканье. Маринка смотрела на мокрую страничку и машинально записывала: «Галину Михайловну, тетю Ларису, тетю Надю, тетю Валю…»

Таблетки были совсем близко, только руку протяни. И стакан с водой она приготовила. Рыжий солнечный луч проходил сквозь стекло, и в свете его кружила белая взвесь – от хлорки, что ли? Часы тикали так громко, что, казалось, они готовы взорваться. Сколько еще осталось? Час, полтора? А потом ее понесут в гробу – красивую, без очков, и она больше никогда, никогда… Маринка уронила голову на руки и разрыдалась пуще прежнего. Рукава промокли, и от слез сделалось горячо и влажно. Было трудно дышать, началась предательская икота, как всегда, когда Маринке случалось плакать подолгу.

Время от времени она поднимала голову и вписывала на листочек новое имя – всех этих, красивых и здоровых, которые хоть раз ее обидели: одноклассников, учителей, маминых подружек, мальчиков и девочек, с которыми случалось летом отдыхать в одном отряде, – и он разрастался – скорбный перечень большой нелюбви к ней, несчастной Маринке.