Носочки-колготочки

Так она сидела – плакала и записывала, записывала и плакала, потихонечку отхлебывая из стакана холодную воду, чтобы проклятая икота прекратилась, пока не выпила всё до капли. Раскисшая бумажка была исписана до самого низа. Осталось жалких полстроки. Дата, подпись. Маринка подняла предсмертную записку, стала перечитывать: «Мама, Ленка, Ленка, Ленка, Ленка, Ленка, опять Ленка (вычеркнуто), Лёшка, Жегадла, Галина Михайловна, тетя Лариса, тетя Надя, тетя Валя…»

И тут ей отчего-то сделалось невыносимо смешно. Она сложила из листка самолетик и хотела выпустить его в открытую форточку, но он, напитанный водой, никуда не полетел – тукнулся в стекло и шлепнулся на подоконник. «Да ну их всех!» – решила Маринка и стала делать русский на завтра.

Последний каприз

Маринка сидела за обеденным столом, положив подбородок на скрещенные руки, и наблюдала, как пластинка, пощелкивая, идет под иглой. С этого ракурса было видно, как толстый винил переваливается с боку на бок, оставляя на острие полупрозрачные волокнистые пылинки, которые колышутся в такт движению, точно шлейф на ветру. Потом музыка обрывалась, и лапка проигрывателя с шипением соскальзывала в центр круга, стремительно скользила, упираясь в розовую наклейку с черной надписью «Мелодия».

Маринка поднимала голову, распрямлялась и ставила лапку обратно, привычно целясь в последний лаково чернеющий ободок, – и всё начиналось сначала. Там много чего было, на пластинке, но когда Маринке становилось по-настоящему грустно, она всегда крутила только эту музыку, а сегодня ей было грустно по-настоящему, потому что Лёшка, Лёшка…

Маринка не знала, как назвать то, что он сделал, но было ей от этого поступка до того гадко, что не помогала даже эта нервная, всхлипывающая, летучая, пронзительная скрипка, поющая и в пятнадцатый, и в двадцатый раз – да всё без толку.

– Господи ты боже мой! – Мама заглянула в комнату, вытирая мокрые руки о передник. – Да когда же это кончится, а?

Маринка даже головы не подняла.

– Марина, послушай… Марина, я к тебе обращаюсь!

– Угу, – промямлила Маринка.

– Битый час одно и то же, одно и то же… Скажи, тебе самой-то не надоело?

– Нет.

Игла опять спрыгнула к центру, и Маринка, тщательно прицелившись, запустила музыку заново.

– Хватит! Твои бесконечные капризы мне уже вот где!

Мама прошествовала к проигрывателю и повернула выключатель. Игла издала последний жалобный всхлип и замерла. Раздраженно откинув лапку, мама сдернула пластинку с круга и заозиралась в поисках конверта.

– Да пойми же ты, наконец! – объясняла она примирительно, вертя головой по сторонам и в упор не видя того, что ищет, хотя конверт преспокойно лежал себе на диване, на самом видном месте – только руку протяни. – Я живой человек. Мне завтра отчет сдавать. А как, скажи на милость, его сдавать, если у меня уже сейчас голова раскалывается от этого бесконечного пиликанья?

– Никакое это не пиликанье! – огрызнулась Маринка.

– А я говорю – пиликанье! Это один раз музыка. Ну, может быть, второй. А на двадцатый раз подряд – пиликанье. Слышать больше не могу! Клянусь, я вышвырну эту пластинку к чертовой бабушке!

– Да пожалуйста! – Маринка с ненавистью посмотрела на мать и шумно вылезла из-за стола, нарочно громко провезя стулом по полу.

Мама зло захлопнула чемоданчик с проигрывателем, заперла на оба замка и понесла прятать на антресоли. Ключик для верности опустила в карман передника, поверху густо заляпанного мукой.

– Ничего, в тишине посидишь, – бросила мама уходя. – Меры в тебе нет, вот что…

А ведь еще утром Маринка чувствовала себя самой счастливой девочкой в классе! Дядя Юра, мамин новый ухажер, принес Маринке в подарок кассетный магнитофон – настоящий, японский. Эта коробочка была так мала, что помещалась в кармане плаща, но если включить на полную громкость, заполняла собой всю комнату. А еще к ней прилагались маленькие пластмассовые наушники с серым поролоном, чтобы ушам было мягко, – и тогда можно было слушать записи одной, ни с кем не делиться.

Дядя Юра принес еще целую коробку ярких импортных батареек, двадцать штук, и кассету с песнями на итальянском языке – самыми-самыми модными.

– Юрочка, ты ее избалуешь! – сказала мама, когда увидела. Но было заметно, что ей приятно.

– Ничего не избалую, пусть девочка слушает, – ответил дядя Юра и долгим поцелуем поцеловал маму в губы.

Мама закраснелась. А Маринка была на седьмом небе от счастья.

Утром Маринка, невзирая на мамин категорический запрет, потащила подарок в школу – хвастаться. Ребята обступили ее, с восхищением трогали черную коробочку, с разрешения хозяйки жали на кнопки, крутили громкость, подпевали модным итальянцам. И даже когда за спиной слышался чей-нибудь завистливый шепоток – мол, ничего себе, повезло очкастой, – Маринке было совершенно не обидно. Она ведь понимала – сегодня это не со зла, а так, от полноты чувств. Ни у кого в классе не было такого прекрасного магнитофона.