Носочки-колготочки

Когда Анька сильно злится и ей некуда эту злость приложить, она от ярости орет. Просто визжит во всю глотку, как резаный порося, обычно уйдя в ванную или туалет и злобно шарахнув дверью. Выпускает пар, как он есть.

Я от этого взвиваюсь так, что аж задыхаюсь. В такие моменты во мне на генном уровне пушечной картечью разлетается в голове возмущение всех моих родственников от первого колена: «Как ты смеешь так себя вести со взрослыми?!» Так ругались, а порой и давали пощечину, когда ловили за определенным проступком, но ты никогда не могла понять, за что именно ругали.

Скриплю зубами, бегаю по потолку, но почти всегда ухитряюсь, сама себе удивляясь, сдержаться и не рявкнуть. Видимо, потому, что, пока бежишь до ванной, успеваешь чуть-чуть вспомнить, с какой стороны от прилетевшей пощечины ты находился, и каково тогда тебе было. То есть реально мчишься яростно наорать и запретить, но добегаешь до ванной комнаты, говоришь двери нечленораздельное «гггхххррррр» и отваливаешь.

Сегодня она шарахнула о пол скейтом, потому что не хотела идти мыть голову, а хотела, примерно в пятидесятый раз за последнюю неделю, смотреть «Холодное сердце». До этого была «Моана» – около сотни «прокатов» за пару недель. А сейчас она их чередует – как есть маньяк.

Я предложила ей идти в баню, в смысле к черту. Не хочешь – не мойся, я тебя мыть не буду, и отказалась делать с ней обещанных желатиновых червяков, чтобы завтра пугать папу.

Анна грохнула дверью в ванную, но тут же, струхнув, приоткрыла и ну кричать в щель:

– Мама, извини, извини… Я не хотела!

Извинять я её что-то отказалась, поскольку вот так было, примерно, весь день. Все санкции оставила как есть, и гражданка, надрывно воя, полезла в ванну мыться сама.

Я ходила-ходила мимо, потом зашла в ванную и произнесла речь, как замполит на летучке. Сама чуть не сблевала от пафоса. Обычно меня на такое не хватает, потому что я вообще не понимаю, как люди ухитряются воспитывать детей без иронии. Как можно произносить всерьез все эти нравоучительные речи, быть назидательным и нести свет, не помирая от нелепости собственной гурусти и от того, что ты вдруг такой Паоло Коэльо с истинами второй свежести, в формулировках – свежести третьей? А тут, значит, оскоромилась и вещаю, нахмурив чело и сделав пронзительный взгляд.

– Ты понимаешь, – говорю, – когда ты падаешь и обдираешь колено об асфальт, тебе больно в момент падения, но и потом тебе еще больно долго будет. Случается, что даже нога болит несколько дней, не заживает долго: натирают джинсы или задеваешь чем-то. Так вот, когда кого-то обидела, ты можешь извиниться, и это как бы лечит обиду, но если ты обижаешь раз за разом или грубишь, и делаешь это постоянно и систематически, то тогда твои извинения не помогают, они постепенно теряют силу, перестают работать. Потому что обида продолжает «болеть» так же, как содранная незаживающая рана на коленке, долго.

Всякое мое бла-бла уже нет сил пересказывать. Не речь, а какой-то мерзкий пафосный блин, но что-то оратор, то есть я, дошел до ручки. Произнесла и гордо вышла, взметнув клеенчатую занавеску.

Педагогическая песнь проняла адресата. Адресат взрыдал до икоты. Когда ей окончательно заложило нос, и всхлипы перешли в истерическое задыхание и хрюки, я молча подала в щель платки, потом доварила на кухне макароны, швырнула в них фрикадельки и сообщила во вражескую амбразуру, что еда готова, стоит на столе.

Рулады между тем продолжаются и становятся только пуще, хотя дышать ей уже, судя по звуку, совсем нечем.

Я снова подхожу к двери в ванную, спрашиваю:

– Ты чего рыдаешь?

– П-п-потому, – свирепо заикаясь, икая, судорожно вздыхая и втягивая сопли, отвечает намыленное дитя, – потому-у-у, что у меня очень, оч-чень с-с-слабые н-нервы. А с-с-сейчас их, в-в-возможно, нет вообще.

Я тут, конечно, зажимаю рот руками, чтобы не заржать. Слава богу, что она меня не видит из-за занавески. Анна театрально вздыхает так, что вентиляционная решетка содрогается, и сокрушенно резюмирует:

– Что-то день у меня сегодня не задался.

* * *

А вчера я спросила, зачем, ложась спать, она регулярно тырит мою подушку и накрывается ею сверху?

Она ответила:

– Потому, что она немножко пахнет тобой.

* * *

В половине восьмого утра именинница завозилась в кровати – я думала, спать будет дальше, рано еще, а она подняла голову и увидела гигантский шарик, за которым я бегала вчера, пока она была в школе. Я несла его по улице домой две остановки. Было очень ветрено, поэтому, чтобы шарик не вырвался, мне пришлось придерживать его подбородком и просунуть руки в обе дырки получившейся бесконечности – как в пыточные колодки. Бесконечные колодки, что может быть лучше для выражения сути родительства?

Анна увидела шарик и давай восторженно вопить. Я подушкой накрылась, думаю: ну нормально, шарик привязан к табуретке, на табуретке сложены подарки. Пока она будет с ними разбираться, у меня есть час сна.