Носорог для Папы Римского

Не там, думал он, но также и не здесь. В комнате воняло. Солома в тюфяках не менялась со дня их прибытия, и рясы у многих монахов заскорузли от грязи, хотя Герхард и те, кто собирался вокруг него, выглядели чище остальных. Сальвестро не знал, чем они заполняют свои дни. Вечерние молитвы теперь отправлял Герхард, и были они краткими, преимущественно и последовательно касаясь их «обязательства», их «испытания», их «ошибки» и, наконец, «ошибки, которую их вынудили сделать». Йорг ничего не говорил, отчужденно сидя на своем тюфяке. Ханс-Юрген вращался между Флорианом, Иоахимом-Хайнцем, Хайнцем-Иоахимом и некоторыми другими, число которых с течением дней медленно убывало.

Вульф, Вольф и Вильф приходили и уходили, когда им вздумается. Подолы их ряс обтрепались и были заляпаны речной грязью, потому что большую часть времени они проводили среди попрошаек и задир под мостом Святого Ангела. Сальвестро и Бернардо дважды видели их там, проходя поверху, потому что троица в унисон выкрикивала: «Бернардо! Бернардо!» — привлекая к себе любопытствующие взоры паломников, ожидавших погрузки в шаланды, небольшие гребные лодки и челноки. Они задирали кверху руки и держали их так в безмолвном одобрении, лишь отчасти насмешливом. Когда Сальвестро окликал их, призывая подняться и вернуться вместе с ними в «Палку», они не обращали на него внимания. Когда их окликал Бернардо, они убегали. В спальне же послушники вели себя так, словно днем ничего не случилось, игнорируя Бернардо и Сальвестро вместе с остальными монахами. Час или два перед тем, как гасился свет, были временем перехваченных взглядов и напряженного молчания.

Только Йорг, казалось, пребывал в забытье. Каждую ночь монахи, спавшие ближе всего к нему, отодвигали свои матрасы, покуда он, слепец, не оказался в центре острова, намытого для него самого, Ханса-Юргена, Сальвестро и Бернардо. В другом конце комнаты разрасталась территория Герхарда. Приор по-прежнему ничего не говорил и не выдвигал никаких возражений. Он просыпался, молился, снова засыпал, а кроме того, строчил пером. Сальвестро улегся на свой матрас и уставился во тьму. В спину ему впились ножны, спрятанные в соломе тюфяка. Он лениво подумал, не сказать ли Бернардо, что именно Герхард подбил островитян на самосуд. Сладостно было представлять себе, как шея этого интригана переломится, словно восковая свеча, когда Бернардо приподнимет его одной рукой и покачает. Почему приор не изгнал мятежника? Такой вопрос можно было задать только в темноте. Стоило увидеть отца Йорга, как сразу становилось понятно, что на подобное он не способен.

В один из вечеров, выйдя в самый западный переулок, ведший от виа Алессандрина, они выжидали, остановившись в укромном уголке и наблюдая за тем, как тьму, царившую на виа деи Синибальди, потревожили несколько человек с тюками соломы, затем — мужчина, шедший под руку со смеющейся женщиной, затем — еще кто-то, кого тащили за собой две тявкающие собаки. Именно собаки привели Сальвестро в замешательство — не далее как утром они вели того же человека вниз по виа дель Элефанте и яростно разлаялись на Бернардо, подвигнув того на обычную речь об омерзительности собак. «Ничего не имею против, только если они маленькие или спят…» — начал Бернардо, и Сальвестро вполуха слушал продолжение привычного запутанного монолога, в котором перечислялись различные породы и относительная их омерзительность и который в конечном итоге сводился, как это бывало всегда, к тому, что «чем больше собака, тем она хуже». Те, что исчезали теперь за поворотом виа деи Синибальди, были средних размеров. Он ждал, пока лай не сменится тишиной, а потом заметил эту самую тень.