Ностальжи. О времени, о жизни, о судьбе. Том I

Для многих людей в нашей стране его смерть явилась глубоким потрясением. Конечно, не знаю, как в Москве и прочих городах в центре, но у нас на дальневосточной периферии – точно. До нас, дальневосточников, эта весть дошла только на следующий день, и это был для всех поистине чёрный понедельник. Сразу после звонка на первую переменку к нам в класс вошла заплаканная Виргиния Иннокентьевна и срывающимся голосом объявила об этом событии, тут же повергшем всех нас в шок. У девчонок в миг стали мокрыми от слёз глаза, ребята замолкли, будто перед вызовом к доске. При виде всего этого я еле сдержал вдруг прихлынувший к горлу позыв истеричного смеха, но из растянувшихся в идиотской улыбке губ вырвался только глухой всхлип. Я тут же выскочил в коридор, и только там справился со своими эмоциями. Занятий в этот день у нас уже не было.

В день похорон я был уже дома и вместе с родителями слушал по нашему радиоприёмнику (ещё осенью мы протянули к дому электролинию, и наш старенький ламповый приёмник, привезённый ещё из Лесозаводска, снова заработал) трансляцию из Москвы о похоронах «вождя всех народов», но не смотря на сегодняшнюю эту иронию, всё равно очень уважаемого в то время человека. Вместе с Молотовым и, кажется, Маленковым со скорбной речью выступал и Лаврентий Павлович Берия, тогда министр внутренних дел и, по официальной версии, старый соратник и друг товарища Сталина. А через несколько месяцев, как гром среди ясного неба, громыхнуло на весь мир сообщение, что он оказался очередным высокопоставленным «врагом народа», и в конце этого же года он был расстрелян…

Но были и другие памятные для меня события весной того года. К примеру, вот одно из них: однажды я попал в самый центр буйствующего лесного пожара и еле-еле выбрался из него вполне благополучно. Наверное, была суббота, и я после последнего урока (мы занимались в первую смену) ехал домой в кузове попутки, привычно забравшись через задний борт прямо на ходу. Но до входа в наш распадок, где на повороте у кладбища я также на ходу обычно соскакивал на дорогу, доехать не удалось. Машина остановилась метров за сто до моего поворота: там, где после Хрустального начинался посёлок Лудьё, влево от дороги втягивался в горы длинный распадок. И в нём, по обе стороны ручья, среди высоченных кедров и елей были разбросаны домики местных жителей. Пламя лесного пожара стремительно скатывалось в распадок с вершины хребта, где с ним упорно боролись горняки Хрустального, спасая от огня высоковольтную линию на П-образных деревянных опорах, протянутую от электростанции в Кенцухе к руднику. Шофёр выскочил из машины и кинулся к домикам в распадке – видно, он там жил. Туда же бежали и люди со всего посёлка Лудьё – с вёдрами, топорами, баграми. Побежал и я из любопытства: сумку с учебниками за спину и – вперёд. Языки пламени уже охватывали домики с обеих сторон распадка. Сильный ветер гнал огонь к домикам, пламя в распадке гудело как в трубе, ели и кедры в момент вспыхивали как свечи, и от них летели к деревянному жилью полыхающие сучья и целые ветви, охваченные огнём. Люди пытались сбить пламя внизу, из ручья бегом таскали вёдрами воду. Но всё было тщетно: верховой пожар летел быстрее людей. Стало очень жарко. На ближнем к линии огня домике стала коробиться и лопаться от высокой температуры кедровая дранка на крыше. Вдруг по тонким сухим пластинам откуда-то взялась и бесшумно заструилась к коньку рыжая дымная прядь, и через мгновение вся кровля будто взорвалась. Высокие языки пламени тут же охватили и крышу соседнего домика – на сухую кровлю упали горящие обломки хвойных ветвей. Воздух в распадке раскалился до невозможности, даже дышать было нечем, и люди начали отступать, обрекая оставшиеся домики на верную гибель. А выбраться можно было уже только по руслу ручья, по сторонам которого не было хвойных деревьев, а лиственные всегда более стойки к огню. Ушёл и я вместе с ними. До сих пор стоит перед глазами эта яркая картина разбушевавшейся стихии огня. Много видел я в жизни других пожаров, но этот оказался самым памятным.

Другой казус со мной случился на выпускном экзамене по письменному русскому. Писал, как сейчас помню, на тему о «маленьком человеке» по произведениям Гоголя. И тему раскрыл совсем слабо, хотя за содержание и «четвёрку» поставили, и ошибок понаделал, за что заработал «трояк». А ведь за весь год у меня по сочинениям ни одного «трояка» ни разу не было. Переволновался, однако. Зато на всю жизнь запомнил, что в слове «аттестат», которое на титульном листе сочинения я написал, должно быть всегда только четыре буквы «т», а я написал почему-то всего лишь с тремя. До сих пор не пойму, почему я тогда вдруг таким экономным оказался?