Новая имперская история Северной Евразии. Часть I

Термины Малая Россия и Великая Россия появились в XIV в. в переводе с греческого, так в Константинополе определяли митрополии Галицкую (создана в 1303 г.) и Киевскую (после переноса в 1299 г. в северовосточные рѹськие земли). В греческой языковой традиции определение «малая» и «большая» применительно к территории имеют значение хронологического прецедента. Так, колонии греческих полисов в Средиземноморье получили название Великой Греции (гр. Megali Hellas, лат. Magna Graecia); напротив, Анатолия, с глубокой древности ассоциировавшаяся с «Азией», получила название Малой Азии, когда границы Азии многократно расширились по сравнению с изначальной территорией. К середине XVII в. украинские литераторы-полемисты соединили старое церковное понятие Руси Малой и Руси Великой (как внутренней/внешней, первоначальной/позднейшей) с новым славянским мифом происхождения. В результате была заложена основа идеологии нового государства, все значение которой и даже четкие контуры проявятся десятилетия спустя. В 1674 г. настоятель Киево-Печерского монастыря Иннокентий Гизель напечатал «Киевский синопсис» — первую обобщающую историю рѹських земель, где сформулировал канон представления о единой древнерусской государственности в прошлом и едином «православнороссийском» народе, населяющем некогда входящие в него земли. К Малой и Великой была добавлена Белая Русь (прежде беларуские земли, входившие в состав ВКЛ, упоминались как часть Малой Руси), сформировав знакомое нам триединство, а единственно законной властью над ними была объявлена московская царская власть, наследующая князю Александру Невскому. В дальнейшем на основании этой концепции разрабатывалась политическая доктрина, трансформировавшая в XVIII в. Московское царство лишь в одну из составных частей нового государства — Российской империи.

Вряд ли в середине XVII в. авторы концепции Малой и Великой России могли предугадать все последствия своей работы, в частности, что логика русского языка вскоре возьмет свое, и калька с греческого получит новое звучание — как «второстепенная» и «главная» Россия (подобно «меньшевикам» и «большевикам» в ХХ в.); что политические реалии гражданской войны в Речи Посполитой и казачьего сепаратизма середины XVII в. повлияют на то, что многозначный термин Украина получит однозначное значение «окраины», хотя в социально-политическом и лингвистическом контексте ВКЛ XV−XVI вв. актуальнее было понимание Украины как «края» — типичного средневекового самоопределения людей как «местных». Также ничто не предвещало, что спустя столетие абсолютному доминированию киевской культурной среды над московской неразвитой сферой светской литературы и схоластического богословия придет конец. Тогда миф происхождения, изложенный в «Киевском синопсисе», будет переосмыслен в ином ключе, маргинализируя историческую роль и культурные достижения руських земель. Однако в первые десятилетия после Переяславской рады образованная элита украинских земель пользовалась все возрастающим влиянием в Московском царстве, прежде всего благодаря образованию, полученному в иезуитских и организованных по иезуитскому образцу православных школах и коллегиях.

Активное участие украинских клириков в подготовке никоновских реформ (в частности, они занимались исправлением церковных книг по «греческим» образцам) наложили на реформы еще более явственный отпечаток Контрреформации, и без того очевидный благодаря их структурному происхождению в глобальном перевороте социального мышления эпохи. Вероятно, это стало одной из причин особенно бескомпромиссного и жестокого преследования старообрядцев после московских соборов 1666−1667 гг., принявшего форму вялотекущей гражданской войны. В 1682 г. были сожжены в срубе протопоп Аввакум со своими сторонниками, был казнен видный лидер раскола Никита Добрынин (Пустосвят) и тысячи рядовых сторонников раскола.

Как мы увидим в следующей главе, именно образованные украинские клирики возглавили преследования мусульман в Московском царстве — прежде не испытывающих социальных и политических проблем несмотря на официальную риторику «православного царства». Не то чтобы московские церковные и светские власти отличались большей толерантностью и меньшей жестокостью, просто им недоставало идеологической последовательности и мотивированности. Социальный идеал Контрреформации (внутренне упорядоченного и однородного населения) и наглядный пример Речи Посполитой (решительно отказавшейся от традиций и практик гибридности) вдохновляли идеологов обновленного Московского царства. С этой точки зрения трагический внутрицерковный раскол перевешивался перспективой создания современной регулярной, а значит, универсалистской (открытой всем, кто принимает ее четкую «конституцию») православной церкви, которая могла принять в свое лоно и выходцев из Речи Посполитой, и в перспективе — из Османской империи. Раскол оказался необходимой предпосылкой для дальнейшей интеграции разных православных общин в хорошо управляемое и внутренне однородное сообщество — церкви и государства.