Новейшая история еврейского народа. От французской революции до наших дней. Том 2

Так родилась идея колонизации Палестины одновременно в буйной голове социалиста-революционера и в уме благочестивого раввина. Один мечтал о восстановлении политической нации, дру­гой — о воскрешении древнего религиозного культа. Но не в этом обновлении старой мессианской идеи заключалась оригинальность идеологии «Рима и Иерусалима», а в том смелом вызове, который был брошен автором всем замаскированным немцам иудейской веры, произнесшим смертный приговор над живою нацией. Этот вызов был услышан. Из лагеря ассимиляторов посыпался град полемических стрел в сторону дерзкого отрицателя общепринятой догмы ассимиляции. Гейгер в статье «Старая романтика и новая реакция» заявил, что он не понимает, как можно требовать гражданской эмансипации в диаспоре, проповедуя национальную «обособленность»: ведь отказ от этой обособленности и есть плата за равноправие, нужно честно расплачиваться. В полемическом азарте Гейгер характеризует Гесса как человека, «стоящего почти вне еврейства, который, обанкротившись по части социализма и всяческого сумасбродства, ныне занялся национализмом, желая воскресить еврейский национальный вопрос наряду с вопросом о восстановлении чешской, черногорской и тому подобных национальностей». Один только Грец серьезно отнесся к книге Гесса, которую приветствовал в анонимной рецензии в бреславской «Монатсшрифт». Вскоре сам Грец выступил со статьей («Ueber die Verjüngung des jüdischen Volkes», в венском «Jahrbuch für Israeliten» 1863 г.), в которой дал апофеоз национальной идеи еврейства как «народа-мессии» («Messiasvolk»), над которым не раз совершалось чудо воскресения после потери государства и после перенесенных распятий среди враждебных народов[41]. За эту национальную романтику досталось немало историку в ассимиляторских журналах. Общая участь сблизила Греца с Гессом. В 1867 г. Гесс издал в Париже французскую переделку третьего тома грецовской «Истории евреев» под заглавием «Синай и Голгофа» («Sinai et Golgotha»). В последние годы жизни (в Париже) Гесс развивал идею национального еврейства в ряде статей.

Грец и Гесс, плывшие против течения, находились в опале в руководящих кругах германского еврейства: историографа замалчивали, публициста осмеяли. Даже писатель с чутким еврейским сердцем, романист Бертольд Ауэрбах (1812—1882), ужаснулся, когда узнал о намерении своего друга Гесса издать «Рим и Иерусалим» для обоснования еврейской национальной идеи. Ауэрбах не оспаривал законности национальных «еврейских симпатий» Гесса как личного настроения, но полагал, что высказывать их публично было бы равносильно «поджигательству». В личности Ауэрбаха отрази­лась трагическая раздвоенность души идеалиста, в которой боролись две сильные привязанности: к еврейству и германизму. Ауэрбах на­чал свою литературную деятельность с изображения борьбы идей в еврействе (в 1837 г. вышел его роман «Спиноза», а в 1839 г. — «Поэт и купец», из эпохи Мендельсона), но и потом, уйдя всецело в немец­кую беллетристику («Шварцвальдские рассказы», «На высоте», «Дача на Рейне»), он не переставал чутко следить за судьбами своего наро­да, то есть одного из двух народов, которые он считал своими. И часто немецкий патриотизм заставлял Ауэрбаха таить в душе свои еврейские чувства, чтобы не испортить гармонии немецко-еврейско­го слияния. Только к концу 70-х годов, когда в Германии послыша­лись первые призывы антисемитизма, в сердце старого идеалиста произошел разрыв между его немецкими и еврейскими симпатиями. «Нужно снова становиться в ряды своих соплеменников (Stammesgenossen)», — заявил он в 1879 г. А спустя год, с усилением антисемитского движения в Германии, он горестно воскликнул: «На­прасно я жил, напрасно работал!..» Этот душевный разлад омрачил конец жизни Ауэрбаха[42].