Новелла ГДР. 70-е годы

— Проблема, — говорит Нотзак, — ясно, не из легких. Вернее, опасаюсь, что кое-кто из этого создаст проблему. Хотя мертвый живому не помеха. В конце концов она ведь прожила здесь много лет. Какие, по-вашему, могут возникнуть мнения в общине?

— Н-да, — говорит Фецер, — да. Тут у каждого свое рассуждение может быть. У хозяев-старожилов, и у ее дворовых, и у переселенцев тоже, они-то ее, кстати, совсем не знали. Стало быть, люди пожилые, вроде нашего брата… я считаю, похоронить ее нужно — это ей положено, по мне, так пусть похоронят, и почему, собственно, не здесь? Но что скажут те?

Он дважды тычет пальцем через плечо.

— Она не была за Гитлера. Это я знаю наверняка, — говорит пастор.

Фецер кивает. Они допивают чудесное теплое молоко.

— Нужно все проделать без шума. Соблюдем торжественность церемонии, — добавляет Нотзак озабоченно, перед тем как проститься. — А вы, господин Фецер, прислушайтесь, что люди говорят.

Фецер прислушивается. И пока он прислушивается, ненавязчиво разумеется, весть о возвращении графини — о ней шепчутся, сперва не верят, а потом все-таки верят, удивляются, усмехаются — обходит дворы. Когда солнце стоит в зените, графиня, словно полуденный призрак, уже бродит незримо по деревне, заглядывая в низкие окна, за которыми рождаются кривотолки. Но вот до полицейского Маттфельда молва докатывается лишь под вечер, когда он заезжает на велосипеде во двор к Пецу, бывшему овчару имения, за мешочком куриного корма.

— Ты, поди, еще ничего не слыхал?

— Чего я еще не слыхал? — спрашивает Маттфельд. А узнав, бросает куриный корм и катит, гремя несмазанной цепью, к бургомистру, который как раз собирается закрыть свою контору, где висят выцветшие фото товарищей Гротеволя и Ульбрихта, таких на вид еще молодых.

— Послушай-ка, что мне рассказали, — говорит Маттфельд, задыхаясь.

Браузе, сидя за столом, чувствует, как в лоб ему изнутри стреляет боль, прямо над стеклянным глазом, в бровь, куда однажды, в какую-то долю секунды, впился металлический осколок. Так бывает всегда, если он разволнуется, или станет в тупик, или обрадуется, так, ударяя в голову, заявляет о себе кровь. И не само появление какой-то графини потрясает его в первый миг, а то, что он до сих пор человек со стороны и узнает об этом лишь сейчас, а не утром или, на худой конец, к обеду или черт его знает когда; ему подсовывают загнивающий труп феодализма, а он ничего не замечает.

В сопровождении Маттфельда поспешает он к домику пастора. Нотзак впускает их и видит, что у Браузе сверкает не только стеклянный глаз.

— Я уже жду вас, господин бургомистр. Заходите, прошу, господин бургомистр.

Чтобы заниматься политикой, требуется выдержка, даже если никаких нервов не хватает, только выдержка, говорит себе Браузе и остается на пороге.

— Говорят, вы храните в церкви труп какого-то постороннего, господин Нотзак. Так ли это?

— К моему собственному удивлению, — говорит пастор. — К моему удивлению, вчера вечером, уже затемно, я спал, к дому подъехала машина, самый настоящий катафалк, доставивший из Люнебурга гроб с телом покойной, к нему были приложены документы, честь по чести, так что формальности, как мне кажется, соблюдены.

— В таком случае покажите-ка документы.

— Пожалуйста, — говорит пастор и уходит за ними в дом. Лишь письмо молодого господина фон Берга, хоть оно его никак не компрометирует, он оставляет себе.

— Идет ли тут речь, — вопрошает Браузе после пристального изучения дат и печатей, — о некогда проживавшей здесь графине Генриетте фон Мольвиц?

— Именно.

— Чтобы исключить недоразумения, о бывшей владелице имения?

— О ней.

— Так, — говорит Браузе. — Тело и все относящиеся к нему документы конфискованы.

— Среди них есть служебное письмо лично мне.

— Это мы проверим. Кстати, вы уже на пенсии.

— Это не имеет значения.

— По-вашему, — говорит Браузе. — А по-моему, все сейчас имеет значение. Каждая мелочь, понятно?

Он прячет бумаги, оставляет пастора на пороге и снова шагает с Маттфельдом, молчуном, по деревенской улице, мимо памятника воинам 1914—1918 годов, мимо кооператива. Вечереет, в окнах вспыхивает свет, сплошная цепь горящих глаз, уставленных на Браузе.

— Не исключено, что это провокация, — говорит Маттфельд.

Браузе кольнуло в бровь: господи, ну и тугодум, что же это еще может быть?

— Нас пытаются ввести в заблуждение, — говорит Маттфельд. — Вполне возможно, что в гробу ничего нет. Или, — добавляет он, выдержав паузу, — там что-то другое.

Сущая чепуха, исключено — на первый взгляд. А на второй? Если и впрямь происходит маловероятное: мартовским вечером текущего года, без предупреждения, за спиной местных властей, к ним в страну проникает прошлое, принявшее, так сказать, личину покойника, хотя товарищи, охраняющие границу, должны обладать достаточным чутьем, чтобы распознавать подобные ухищрения, но и тут, конечно, может иметь место недосмотр. Все же, если это произошло, то почему не допустить и другого, чему нет названия, пока не найдена разгадка?