Новелла ГДР. 70-е годы

Они расстаются холоднее, чем мартовский вечер, затуманивающий окна. Нотзак звонит Кунефке и получает совет не упорствовать в христианской непреклонности. Браузе шагает в пивную — остудить злость, от него не ускользают взгляды, что бросают ему вслед, и взгляды язвительные: как-то он теперь выкрутится? А у него, кроме графини, на шее весенний сев, запашка навоза, детский сад и четыре случая чумы у свиней. К Фецеру, церковному старосте, заходят Фицек, Бергхан и Лобезам, все старые хозяева, они играют в скат и прикидывают, кто пойдет за гробом. Решают, что идти надо всем, потому как никто не в праве запретить им это. Старуха Клевенов, кастелянша имения в бывшие времена, вынимает из пронафталиненного шкафа черное платье, которое усопшая презентовала ей двадцать один год назад. Ее сын, водитель молочного фургона, сидит, вытянув ноги, тут же, за столом, и поглядывает на нее. Скотина тупо дремлет в хлевах, кошки орут в голых кустах. Влюбленные парочки, как обычно, шушукаются за сараями, однако, расходясь по домам, заводят разговор о графине. Луна озирает все с высоты, но в души людские не проникает.

Браузе поднимается в шесть утра, влезает в штаны, выходит во двор, достает из колодца ведро воды. Тут он видит, что на дверной ручке висит веревка с петлей. Он вносит ее в дом, кладет на кухонный стол. И его жена, еще в ночной рубашке, оседает на стул — к Браузе обращено лицо, похожее на пятно, белое и пустое.

За завтраком они молчат. Человеку следует представлять, что за люди хотят его вздернуть, а также — кто есть он сам. Ему нужно отдать себе отчет, как он оказался здесь, в этом доме, за этим столом. Уяснить, все ли идет так, как следует. Ведь в недалеком прошлом он — простой парень из Штеттина, потом солдат, рыбак, грузчик угля, каменщик, плиточник и снова солдат, кладовщик на военно-морской базе, тридцать пять миллионов сигарет под отчетом, а там мина попадает в его табачную лавочку, и осколок дырявит ему лоб, в лазарете он знакомится с медсестрой, а после войны едет в ее деревню, женится на ней и спит с ней по сей день.

В этом есть своя логика, и в другом, наверное, тоже: грузить уголь, класть кирпич и плитку — то у господ в Груневальде, другой раз в Веддинге. Его самая упорная забастовка длится три с лишним месяца, и память об этом Браузе проносит сквозь истошные «хайль» и всю паскудную войну, хоть при сигаретах житуха что надо, пока не грохнула эта английская мина, будто ударили в исполинские литавры, — но так казалось только тем, кто находился от взрыва далеко.

Почему же было Браузе и не создать в сорок пятом ячейку единственно мыслимой для него в то время партии и не вовлечь в нее еще троих? Возможно, он не догадывался, какие его подстерегают трудности? Теперь он знает это. А сейчас узнал: от него может потребоваться много больше. Ведь между петлей на шее и трудностями разница немалая.

На фотографиях, виденных им после войны, в газетах или в кинохронике, у повешенных вид какой-то умиротворенный, чуть комичный от беспомощности, точно это марионетки. Ничто в их облике не выдает перенесенного страдания. А у стоящих рядом, если они попали в кадр, ничем не примечательные, бесстрастные лица. Что же они за люди такие? Они выглядят столь нормально, что даже совершаемое ими кажется едва ли не нормальным. Такой вот может уродиться где угодно.

Но и те, повешенные, на фотографиях, под небесами многих стран, могут уродиться где угодно.

Браузе торопливо пересекает кладбище и застает Нотзака у горки свежевырытого песка, тут же, в яме, продолжающей ряд могил, орудуют лопатами старожилы Лобезам и Шотте и с ними переселенец Боллер.

— Можете ее засыпать, — говорит Браузе.

— Ройте дальше, — возражает пастор.

— Графиню похороним у стены, — отрезает Браузе.

Трое в яме стоят, опершись на лопаты.

— Видать, у нас целых два гроба, — говорит добродушно Лобезам.

— Может, кто еще помрет! — подхватывает Шотте.

— А кто?

— Кто-нибудь, — говорит Шотте и леденеет под взглядом Браузе.

Тот лезет в оттопыренный карман куртки, достает веревку и, держа ее двумя пальцами, раскачивает, как маятник.

— Возлюби ближнего твоего, как самого себя, — кричит он. — А ближнего твоего ближнего? Как быть с ближним твоего ближнего?

Никто не понимает, о чем он, а Браузе вопит:

— Но за это полагается каталажка! Да, каталажка!

Он запихивает веревку в карман, бежит дальше. Лобезам, Шотте и Боллер, оробев, вылезают из полувырытой могилы, стряхивают песок со штанов — дело принимает неприятный оборот. Нотзак поворачивается и уходит. Задыхаясь от досады, думает о далеких фон Бергах. Вправе ли они впутывать его в подобные дела?

Браузе повсюду демонстрирует веревку и с удовлетворением наблюдает, как людей охватывает страх. Где-то усмешка мелькнет? Не без этого. Но у многих мороз подирает по коже — убийств до сих пор не случалось, здесь во всяком случае, и не дай бог случиться такому, здесь во всяком случае, и уж не ради той, что лежит в цинковом гробу и наконец-то должна быть предана земле. Она тут с воскресенья, а нынче среда, что же покойница принесла с собой?