Новелла ГДР. 70-е годы

Вооруженный фаустпатроном и полный решимости принять смерть, как нибелунг, я лежал за баррикадой на улице, и только после того, как старики из фольксштурма, завидевшие громадные облака пыли на западе, объявили, что город удержать нельзя, я побежал домой, где попал прямо в объятия матери и заметил, что она вывесила в окне белую простыню — этот ее поступок меня ужасно оскорбил. Втайне от нее я спрятал в сарае мелкокалиберную винтовку, и хотя униформу гитлерюгенда я снял, но еще до конца лета под воротником куртки я носил значок со свастикой. Я ждал, хотя сейчас не могу уже точно сказать, чего ждал, но, по-видимому, я рассчитывал на применение какого-то чудодейственного оружия и на продолжение войны, во всяком случае на геройские подвиги СС и вермахта, и так продолжалось еще долго после дня 8 мая, о котором я узнал значительно позже, в этот день я никак не мог поверить, я считал, что это слух. Время от времени я писал стихи, и, если мне не изменяет память, чаще всего в них встречались такие слова, как «вера и верность», «кровь и честь».

О свободе, как можно заметить, ни слова. Наоборот, я был в мрачном плену фашистского образа мыслей, ведь так меня воспитывали многие годы, и за эти годы лишь в очень редких случаях брали верх различные человеческие доводы моих родителей.

Потом пришли русские. О них распространялось примерно столько же страшных и невероятных историй, сколько я знал о богах и полубогах древних греков, — но об этих-то по крайней мере в пристойном и складном изложении учебников. Единственные добрые слова о них, которые мне довелось услышать, принадлежали моему отцу, рассказывавшему о братании на Восточном фронте в первую мировую войну; уже будучи смертельно больным, перед самым нападением Гитлера на Советский Союз, он сказал мне, указывая на карту мира: «Смотри-ка, сынок, этот маленький кусочек голубиного помета — это Германия, а красное — это громадная Россия. Комар хочет победить слона».

Но отец мой вскоре умер, и умерли его слова во мне, — самый короткий и самый лучший урок географии, который я когда-либо получал. И вот я и моя мать стоим перед занавешенными тяжелыми гардинами окнами в гостиной; подобно всем остальным жителям нашего рабочего поселка мы уже закрыли двери на все засовы, когда прямо перед нашими воротами остановились две доверху нагруженные телеги, и мы, завидев первых русских, задрожали от страха и покрылись потом. По крайней мере я. Я ждал, что секунду спустя начнется резня, как за столом Тантала или в ночь Данаид, но увидел только, как два чужих солдата вынесли из соседского дома несколько ведер воды, напоили своих усталых лошаденок и отправились дальше. Итак, жуткие истории отпали. Но одного этого, конечно, было недостаточно, чтобы это самое мгновение стало для меня мигом освобождения или тем более свободы. Напротив, тверже чем когда-либо, я был убежден, что мою славную Германию ждет судьба всех богом избранных стран.

Время тогда было слишком смутным, чтобы я мог серьезно в нем разобраться. Моя мать и я должны были зарабатывать деньги на жизнь, на ведение хозяйства, я бросил школу и жил на случайные заработки: работал в поле, собирал картофель, полол сорняки, шлялся там и сям, вступил в один из вновь открытых спортивных клубов, играл в футбол и гандбол, незадолго до рождества был арестован по подозрению в принадлежности к «Вервольфу», девять месяцев просидел в советской военной тюрьме, симулировал сумасшествие, пытался бежать, был схвачен, в общих камерах меня агитировали ландскнехты и нацисты, пока меня не выпустили на волю, где, бросившись на шею матери, я тут же стал воровать уголь с поездов, спекулировал селедкой, которую я получал в Бременхавене, собрался было в Ганновер, обуянный бредовой идеей о вступлении в Иностранный легион, изучал Библию и пришел, наконец, к одному красному бургомистру, который, после того как я прочел ему цикл стихотворений, переполненных чувством «мировой скорби», заподозрил все же во мне талант и уговорил меня закончить среднюю школу, пообещав «выбить» для этого стипендию от городских властей.

И я согласился. Предложение было слишком соблазнительным: за ученье тебе еще и платят. И тут-то для меня и началось это удивительное приключение, в конце которого меня ждал первый миг свободы. Два события сыграли особую роль в переменах, происшедших во мне.