Новелла ГДР. 70-е годы

— Это подлость, Отто, что нас снимают.

— От съемок больно не бывает, — говорит Браузе. И кричит вслед:

— А вот от глупости должно быть больно.

Бергхансы выходят, но Шотты, завидев фотографа, поворачивают назад, вместе с цветами. Лобезамы посовещались, и он отряжает одну жену. Боллер идет один. Старуха Клевенов — без сына. Бывшая повариха имения вышагивает с мужем. Хозяева-старожилы Руттиг и Ширдеван — каждый с женой. Пазелов, Мерц, Зайферт, бывший поденщик, ныне пенсионер. Маленькая фрау Груммс, которая помогает всем соседям, — она потеряла мужа и сына на войне. Еще кто-то, а кое-кого нет как нет. Все, кроме маленькой фрау Груммс, поносят фотографа. Но тот продолжает снимать: как Руттиг, Боллер, Ширдеван и пенсионер Зайферт выносят гроб, непривычно металлический, из дверей церкви и устанавливают на повозку, и как Нотзак подходит и молится, и как плачет маленькая Груммс. Нотзак говорит: «Ибо, как высоко небо над землею, так велика милость Господа к боящимся Его. Аминь».

Фицек командует «но-о-о», лошади трогают, пастор шагает рядом с четой Фецеров, а следом идут остальные, кто смущен, а у иных окаменели лица под терроризирующим зрачком фотообъектива, подобающая скорбь не прорывается сквозь гнев наружу. Лишь маленькая Груммс вытирает глаза платком: уж коль у графини такие жалкие похороны, на что мне надеяться, возможно, думает она. Любопытствующие маячат на обочине, среди них мелькает фигура Браузе, а полицейского Маттфельда нет — вооруженная власть находится в резерве. Так доходят до замка, где кое-кто из квартирантов высунулся из окон, — они смеются, процессия сворачивает вправо. Господский проезд порос травой, а вдоль него — высокие деревья, и под их кронами, согласно ее воле, ведет последний путь графини. Но прошли они недалеко. Дорогу перегородил трактор-тягач с низкорамным прицепом, и некому отогнать его в сторону. Что ж, они возвращаются, снова обходят замок, где жильцы как раз закрывают окна. Проехать к кладбищу отсюда можно двумя путями, и Фицек предпочитает более коротким, поэтому он едет не по деревне, а по усадьбе, мимо хлевов, в которых хрюкают свиньи и позвякивают цепочками коровы.

Суперинтендант Кунефке нетерпеливо ждет у ворот кладбища. Он пристраивается за подводой, которую лошади тянут дальше, туда, где дорога на кладбище идет в гору и за кустами начинается чистое поле. Вот тут Кунефке говорит кратко:

— Генриетта Эльза Амалия фон Мольвиц, спи спокойно. Ибо прах ты, и в прах возвратишься. Аминь.

Гроб опущен в яму, по три горсти земли графине. Пенсионеру Пазелову очень хотелось бы знать, сколько выдерживает цинк в земле, но пенсионер Мерц этого не знает. Подходит фотограф и делает групповой снимок. Бывшая повариха наклоняется, задирает юбку и показывает ему зад, хоть и не голый — как-никак март на дворе. Каждый рад, что дело наконец сделано.

Кончается тем, что все выпивают по маленькой. И кто был за похороны, и кто был против, и третьи, которых большинство. Сам трактирщик Дорлеппер, успев опрокинуть не одну рюмку, твердит всем и каждому, что ему все с самого начала было ясно, но что именно — не говорит. А фотографы, оказывается, всего-навсего из газеты. Ну, знаете ли, так они и скажут, откуда взялись.

— Неблагородно это, — все еще бубнит бывший овчар Пеец.

Боллеру приспичило чокнуться с Браузе.

— Эх, Боллер, — говорит бургомистр, — и ты с ними! А ведь ее землю получил, иначе бы у тебя ничего не было.

— Может, я и ошибся, — отвечает Боллер, которому хочется излить душу, — но решил так: когда ее засыплют землей, ей у меня уже ничего не отнять.

— Эх, Боллер, Боллер, — вздыхает бургомистр.

— Вам для пьянки любой повод хорош, — говорят женщины, а мужчины говорят: вот так всегда; все болтают о выпивке, никто — о пересохшем горле.

Даже пастор Нотзак наливает себе стопку горькой. И не знает, полегчает ему или станет хуже, одно знает: графиня в земле и больше не вернется.

Перевод П. Френкеля.

ЭРИК НОЙЧ Конец войны

© VEB Hinstorff Verlag Rostock, 1970.

Что касается чувства или осознания свободы, то тогда, весной 1945 года, в моей голове не изменилось абсолютно ничего. Мне было тринадцать, когда американцы пришли в Шёбенек, и во всех городках и селениях за Эльбой они искали подходящие часы, бинокли, радиоприемники и, наверное, подходящих девушек. Над заборами занятых ими домов они натянули неизвестную мне штуковину, со всех бортов «виллисов» свисали ботинки на толстых подошвах и дула автоматов, так что для меня, с первого школьного года привыкшего к состоянию войны, она все еще не окончилась.