Новелла ГДР. 70-е годы

Так вот обстоит со мной дело, и если я что решил, то решил: раз я сказал, что не пойду во дворец, значит, я туда не пойду. И если я что задумал, то непременно так и сделаю. Через три месяца мне исполнится шестьдесят пять, и, когда наступит этот день, я отложу косу в сторону и скажу: «С сегодняшнего дня я пенсионер и могу делать, что хочу». И что же я сделаю? Возьму жену за руку и в лучшем своем костюме, с тростью отправлюсь в парк, войду в те самые ворота, через которые ходил четыре года, и поведу ее за собой по аллее. А мои дружки будут стоять на газоне и пялиться на нас. «Здрасте, скажу, братцы-косари, теперь и я, Спотыкач, желаю осмотреть Сансуси, рококо и Кнобельсдорфа, теперь и я такой же турист, как любой другой». Так я им скажу и начну на своей треклятой хромой ноге взбираться по лестницам ко дворцу, а взобравшись на площадку перед дворцом, повернусь туда-сюда и жене велю повернуться, обведу рукой все вокруг и скажу: «Смотри, скажу, жена, вот оно, мое владение — прекрасный Сансуси!» Вот что я задумал — тут уж ей будет на что поглядеть, жене, будет чему порадоваться на старости лет.

Перевод С. Шлапоберской.

ЭБЕРХАРД ПАНИЦ Отказ Альберту Лахмуту

© Verlag Neues Leben, Berlin, 1971.

— Выключи-ка радио, Фред! Успокойся, Мартин! Или сделайте по крайней мере потише, я пишу письмо.

Как бы там ни было, письмо я пишу из-за мальчиков. Только из-за них. Какое мне дело до Альберта Лахмута? Другие люди, и особенно мои ребята, интересуют меня куда больше. Фамилия Лахмут у меня от него, но и только, ничего другого он нам не оставил. А мы живем наперекор всему, что он тогда говорил и чем грозился, живем, и еще как!

Нет, от руки писать не буду, лучше так — холодным свинцом по белой бумаге. Писала ли я ему когда-нибудь любовные письма? Нет. Но влюблена-то я была, прямо с ума сходила. С тех пор много всякого случалось, худого и доброго. Но я не протяну тебе руку для примирения, я не сделаю вида, будто пятнадцать или шестнадцать лет — это так, пустяки.

Дата. Сегодняшняя. Пока все точно. А вот обращение, которое я пишу, уже ложь: «Дорогой Альберт!» Не дорог он мне. Тут ничего не осталось, все истлело. Но не пишу же я: «Альберт, мой дорогой!», а просто так, как принято: «Дорогой Альберт!» И точка. «Твое письмо меня удивило»; нет, это надо сказать как-то иначе. Прошло немного времени, и дети перестали о нем спрашивать. Мартин спрашивал дольше, ведь он был его любимцем. В отъезде наш папа — что я могла еще сказать?

«Я получила твое письмо сегодня». Да, сегодня. Раньше ты, бывая в командировках, любил писать мне письма. А вот с некоторых, теперь уже стародавних, времен ничего не писал, совсем ничего. Меня вовсе не интересует сейчас, что с тобой за это время приключилось. В общем и целом могу себе представить: люди вроде тебя совсем без денег не сидят… Но и не многим больше. И вот (на́ тебе — вдруг) к нам «впорхнуло» это твое письмо. Стоило бы написать, что при виде его твой сын Фред сказал: «А-а, значит, наш отец жив еще!» Ты это заслужил. Только в правде есть истинный смысл. И чем дольше я сижу над этим листком, тем больше сомнений охватывает меня, — есть ли вообще смысл отвечать на твое письмо? Напишу так: «Нас удивило, что письмо нашло нас, адрес-то у нас давным-давно другой».

Он думал, что мы все еще живем в старой развалюхе у мамаши Резе. О боже! Может, я напишу новый адрес на конверте, а может, и нет. Это вторая, нет, третья квартира с тех пор… У нас новая, современная квартира, и все, как полагается, мой милый. Что, не верится? Ты небось думал, что я все еще шурую кочергой в буржуйке, которую ты соорудил? Труба ее тянулась через всю комнату — своими руками ты мало что умел сделать ладно, разве что в автомобилях. Старая Резе хотела нас вышвырнуть и потом еще года два ругалась, ты-де испоганил ее лучшую комнату. Это была халупа из халуп, в дождик нас мочило, а «удобства» были во дворе. А я как раз на сносях, жду Фреда…