Новелла ГДР. 70-е годы

«Почта переслала нам твое письмо». Иной раз стоит лучше замести следы, чтобы прошлое не волочилось за тобой. Тогда я хотела поскорее исчезнуть из Ратена, но не могла — во мне нуждалась мать. Вся округа знала нас, и каждый день, будь то у молочника или у булочника, нас спрашивали: ну как, он хоть детям что-нибудь шлет? Э-эх! Тогда я ждала от тебя письма, одной-единственной строчки — «Я возвращаюсь». Вот какой наивной я была в двадцать два года — ждала этих слов. И все в Ратене напоминало мне о тебе, о самом первом времени, об августе. Дурехой я была, когда мы с тобой познакомились. Там, на реке. «Сейчас мы живем в Пирне, тоже недалеко от Эльбы». Что бы еще написать? Насчет Эльбы — зачем я об этом? Тогда ты спрыгнул с причала для пароходов, поплыл как сумасшедший и вынырнул на другом берегу, точно напротив, хоть течением и сносило. Это мне сразу понравилось. А эти твои яркие плавки, таких тогда ни у кого не было!.. Когда родился Мартин, у тебя уже выросло брюшко и на реку с нами ты больше не ходил, лишь изредка прогуливался по Сиреневой долине. Шофер должен беречь свои ноги, они ему пригодятся, чтобы жать на педали и давать газ, говорил ты. Но к чему все это — сейчас?

Профессии у меня не было, а время — ты сам помнишь эти послевоенные годы. Поженились, устроились в этой мерзкой дыре, где приходилось хлопотать с утра до поздней ночи. А потом пошли дети — ты хотел четверых или пятерых. Ты играл в «сильного человека». Деньги на стол клал со стуком, а утром, перед отъездом, заставлял свои грузовики рычать до изнеможения. А я с восторгом глядела вслед облачку пыли на шоссе. Я полагалась на тебя во всем, и вот я осталась на бобах. На бобах…

Я не намерена тебя упрекать, а только рассказываю, как все шло, по порядку. Ты пишешь: «Давай забудем старое, простим и забудем». Нет. Этим ты не отделаешься, если вспомнил о своих сыновьях столько времени спустя. Ты пишешь ради них, только ради них я и отвечаю. Тогда я ради них шила блузки, по шесть марок за штуку. Сейчас я уж и не вспомню, по скольку времени я сидела над каждой. Шить я умела, это у меня от матери. Из-за матери-то я и осталась тогда, когда ты пробормотал что-то невнятное, стоя перед своим грузовиком. Ты мечтал о мощных грузовиках и чтоб они еще громче ревели. Там, на Западе, мол, и машины лучше, и дороги, и бензоколонки, и сорта бензина — разве упомнишь, о чем ты тогда говорил? Я мечтала, чтобы у тебя оказалось все это, и, будь это в моих силах, с радостью положила бы лучшие шоссе, шины и запасные части к твоим ногам. Я обожествляла тебя и твои желания, у меня и мысли не было стать на твоем пути. Твоих последних слов я не разобрала, так рычала твоя проклятая машина. Это действительно была никуда не годная колымага времен войны, которую ты то и дело чинил и перекраивал, а потом бросил на границе. Может, ты сказал мне что-то очень важное тогда, на прощание; а так, вспоминая сегодня твои речи, я не могу вспомнить, чтобы ты говорил о чем-то важном. Но когда ты, уже сидя в машине, в последний раз обнял меня, а я так и не расслышала, что ты говоришь, я… Я метнулась в дом и схватила уложенные было уже чемоданы и бутылки с молоком для детей… Но мать моя была больна, и я не смогла… У меня хватило ума хотя бы на то, чтобы не оставить мать в беде одну. Она протянула еще два года, я все это время я жила надеждой, что она поправится. А ты слал нам посылки, вернее, это делал за тебя хозяин магазина колониальных товаров. Колониальные товары! Мать говорила: «Это нужно детям». Они нуждались совсем в другом… По крайней мере два года я отчетливо чувствовала, что им нужен ты.

А сейчас ты им не нужен. Сейчас они нужны тебе. О себе я не говорю. То, что нас разделяет, весомее, чем то, что когда-то соединяло. Отмахнуться от детей, оказывается, труднее, чем от чувства, которое, может быть, давно прошло. Или его и не было — настоящего чувства. Наши дети стали взрослыми без тебя, ты для них ничего не значишь. Каждый из них уже выбрал свой путь в жизни, но они знают, что я всегда жила и живу для них. Они смеются, когда я рассказываю им о матушке Резе, о железной печурке или о блузках, сшитых мной, они этого почти не помнят. В то время я не знала по первым числам месяца, из чего взять деньги на квартплату, тридцать пять марок за эту мерзкую дыру. А жаркое из кролика было пределом наших мечтаний. Какие там деньги за шитье — гроши. Одна из соседок привела меня в дом отдыха «Фройндшафт», во время сезона мне удавалось там кое-что заработать. Зимние вещи для детей мне прислали из собеса. А уголь на зиму — из твоего бывшего гаража. Когда последний брикет упал в погреб, я не на шутку перепугалась. Да что же я — пенсионерка беспомощная, старуха немощная, которая вечно ждет помощи от других?! А ведь работы хватало, люди требовались повсюду. Только у меня профессии не было.