Новелла ГДР. 70-е годы

— Петрулла, — говорю, — может, твой Старый Фриц и сидел у камина и глядел на огонь, даже наверняка он это делал, только не о жизни он думал. Этот тип, насколько я знаю, думал о войне. «Как бы мне перебросить сто тыщ моих стервецов в Саксонию и Богемию» — вот он что думал. «Пусть-ка они поучатся шагать», — думал он. Потом оборачивался и кричал: «Пфунд, — кричал он, — подать мне сюда майора Биллербека». А тому он толковал, как вымуштровать этих ребят, чтоб они сумели прошагать до Богемии. Петрулла, — говорю я ему, и так это строго говорю, — ты выбрось из головы, что Старый Фриц о жизни думал, когда на огонь глядел. Быть может, ему в огне все это как раз и мерещилось: наступления, атаки, переходы, и кровь, и редуты, и пушки — вот ведь он что видел, вот о чем думал, сидя у камина.

— Ты про картошку позабыл, — говорит Петрулла, — он, может, вовсе о картошке думал.

— Ладно, — говорю, — мог он и о картошке думать, я против картошки ничего не имею, но ему-то она зачем понадобилась?

— Затем, что сытое брюхо не ворчит. Если солдата заставляют шагать в Силезию, в Саксонию, в Богемию, ему надо чего-то жрать.

Петрулла, похоже, думал, что я в ихних прусских делах ничего не смыслю. Думал, что может без конца болтать про Старого Фрица, про его игру на флейте, про трубку и не знаю там про что еще. А на самом деле никакой трубки он не курил, только нюхал табак.

— Послушай, Петрулла, — говорю я ему, — я тебе тоже кой-чего скажу. Помнишь, ты мне тут рассказывал про уборщицу из туалета, недели две назад? Иду это я позавчера по аллее и слышу, как двое ребятишек разговаривают. Мальчик лет, наверно, четырнадцати и девочка лет десяти. Девочка сидит на скамейке, тычет пальчиком вверх и говорит: «В том дворце, — говорит, — жил король». — «Как, — спрашивает мальчик, — совсем один?» — «Совсем один», — отвечает девочка. А мальчик ей: «И королевны с ним не было?» — «И королевны не было», — отвечает девочка. Я прохожу мимо и слышу еще, как мальчик спрашивает: «А не страшно было королю одному в таком большом дворце?» Я только хочу сказать, Петрулла, — говорю я ему, — хочу сказать, что этот мальчик будет поумней тебя, старого.

Но Петрулла ничуть не обиделся. Он прямо прикипел душой к своему Сансуси.

— Рококо, — говорит он и выбрасывает вперед руку — впору подумать, будто он внук Старого Фрица, — смотрит куда-то мимо лезвия косы и твердит: — рококо и Кнобельсдорф[23].

А я его перебиваю.

— Когда я слышу слово «рококо», — говорю я, — мне кажется, будто кто-то кубарем катится с лестницы.

Но Петрулла все же так разагитировал остальных, что в субботу они пошли во дворец.

— Войлочные туфли, — сказал в понедельник один из них, — это прямо номер для телевидения.

Я, конечно, не пошел. Если я пять дней нахожусь в парке, нечего мне на шестой еще таскаться во дворец. Не сошел же я в самом деле с ума.

Ну, значит, таким манером незаметно прошли четыре года. Вся бригада гордо похаживает во дворец, Петрулла за завтраком целые лекции читает, только я не даю себя опутать всякими там рококо и кнобельсдорфами. Вот такой у меня с ними вышел спор, с моей бригадой. Все бы это ничего, но только в один прекрасный день сижу я дома, просматриваю газету, как вдруг ко мне подходит жена, тычет пальцем в фотоснимок в газете и заявляет: «Все же мы могли бы как-нибудь в субботу сходить в Сансуси». Я вижу в газете фото дворца, переворачиваю страницу, начинаю проглядывать объявления, а жене отвечаю:

— Я и так всю неделю провожу в Сансуси, большего ты от меня требовать не можешь. Во всем я готов участвовать, поехать куда-нибудь на пароходе — пожалуйста, но еще и в субботу тащиться в Сансуси — это уж без меня.

Ну что вам сказать — жена не отстает: мол, дворец барона Крозигкау в Силезии, где мы до сорок пятого жили, выглядел точно так же. Верно, я уже и сам об этом думал. Много меньше он был, конечно, но с виду очень похож. А вокруг дворца был парк, обнесенный стеной, и входить туда запрещалось. Стало быть, жене я говорю, чтоб она с этим ко мне не лезла, и предлагаю вместо того шикарную поездку на пароходе, с кофе и пирожными, а сам все думаю о Крозигкау. Барона мы всегда видели только верхом или в коляске. На поле он не ступал ногой, только объезжал верхом или в коляске. Дистанцию соблюдал. Он на коне, а мы на земле. За завтраком, бывало, кто-нибудь глянет в сторону дворца и скажет: «Поглядеть бы, как там внутри». Среди нас был один поляк, Ян Сикорский, горемыка с пятью ребятишками, — так он говорил, что никогда еще ни одного дворца изнутри не видел. И вот вспоминаю я дворец Крозигкау и думаю о том, что поляки открыли там детский санаторий, — теперь Ян Сикорский сможет послать туда своих внуков, если они заболеют. И когда я обо всем этом размышляю и вижу перед собой внуков Яна Сикорского, представляю, как по парку Крозигкау бегают дети и как ворота в парк стоят настежь, мне кое-что приходит на ум.