Новелла ГДР. 70-е годы

Не стану скрывать, что младший очень похож на тебя, то же лицо, и вообще в нем много твоего. Все мои уговоры на него не действуют, он решил стать автомобилистом. Сначала техникум, потом хочет быть конструктором автомобилей. Иногда я размышляю над тем, что вышло бы из тебя, останься ты у нас? Может быть, вместе мы добились бы еще большего, может быть. И тут же я говорю себе: нет, эгоист остается эгоистом, ему из своей шкуры не выпрыгнуть. Ты женат, у тебя есть дети? Нет, будь у тебя дети, ты никогда не вспомнил бы об этом старинном адресе. Наверное, все обстоит так: детей у тебя нет и ты либо не женат, либо женат неудачно. У тебя есть машина, дом или хорошая квартира, первые седые волосы — тебе уже за сорок, — безукоризненные костюмы и… пустота, вакуум. Вот это-то и гложет. И по сравнению с этим мое давнишнее открытие пустоты в себе — шутка. Я была молода, жила здесь, с детьми, и передо мною открывались все двери в жизнь. Осознание себя, даже с самыми плачевными выводами, — еще счастье, если оно происходит в молодые годы. И не дай бог, если ты осознаешь все чересчур поздно. Подумай об этом, прошу тебя, особенно ради детей, которые будут носить твое имя всю жизнь, нет ничего страшнее, чем когда люди стыдятся своего имени.

Да, я должна сказать тебе это. Мы не твои бедные родственники и не твои учителя, но сказать, что думаем, мы просто обязаны. Ты попытался вызвать к жизни прошлое. Но между нами пролегло слишком много, и слишком велики расстояния, чтобы мы могли, улыбаясь, протянуть друг другу руки. Слишком много самого разного случилось за эти шестнадцать лет, которые нас разделяют, чтобы мы могли смахнуть все со стола со словами «прощено и забыто»: брикеты от твоих бывших коллег, мой провал на экзамене, двойки Фреда по немецкому и истории, четырнадцать лет молчания…

— Ох, уж это ваше радио! Чуть потише, мальчики! Хотя бы настолько, чтобы вы слышали, когда я говорю «потише!». Идите-ка сюда, прочтите. Я тут написала отказ Альберту Лахмуту. Три-четыре предложения, да, но больше мне ничего не пришло в голову.

Перевод Е. Факторовича.

ХАРАЛЬД КОРАЛЛЬ „Снежный король“

© Mitteldeutscher Verlag, Halle (Saale), 1974.

Это лето было то жарким, то холодным. Оно обрушилось на нас уже в мае, в один день заставило распуститься лепестки вишневых деревьев и через день позолотило их. При малейшем дуновении ветерка коричневатые лепестки осыпались, как конфетти на рождество. Я увидел это, когда ехал на велосипеде с комбината домой. Ну и безумец же этот бедняга, подумал я, вот ведь шизофреничный оптимист! Дернуло его разбить вишневую аллею у обочины, в этих местах, на дороге для велосипедистов, по которой каждый день ездят тысячи людей.

Два года назад я по доброй воле перешел на участок полихлорвинила. Но как сказать — по доброй воле. Именно в эти майские дни мне снова вспомнились слова Зилаффа и Мюнниха и хриплый выпад Кюттнера, вся возбужденная получасовая дискуссия на этаже, занимаемом партийной организацией комбината.

— Ты сохранишь всю зарплату, до единого пфеннига, — закричал Кюттнер за три минуты до того, как я принял решение. — Каждый месяц мы будем совать тебе в карман пиджака еще пару «синеньких», даже три, если тебя там здорово припечет, не в этом дело. Только наведи нам порядок в этой конюшне, дай нам план!

Это задело мое самолюбие. Может быть, как раз этого они и добивались своими двумя «синенькими»!

— Так нельзя, товарищи!

Я потерял контроль над собой. Заорал не хуже Кюттнера. За кого они меня принимают? Или только они не подвержены влиянию материальных стимулов? И я согласился. Не потребовал ни единого пфеннига за отказ от должности заместителя на участке полиэтилена и пошел на абсолютно незнакомый мне участок.

Сколько дней и недель я казался самому себе глупцом! И вот с той осени я здесь, в «снежной лавочке», на этой «белой мельнице». Сколько прозвищ я придумал для нее за это время! И сколькими наградили меня!

«Снежный король»… Я был там пятым по счету за двенадцать месяцев. Пятым начальником. Кто выбирался к нам, на конец света, — а приезжало-то много, в иной день между подвалом для велосипедов и трубопроводом стояло по три автомашины с берлинскими номерами, они покрывались пылью за два часа, я уже видеть их не мог, эти берлинские номера, — кто приезжал к нам, на отдаленнейший участок комбинатской территории, тот поднимал целые тучи пыли, нет, не пыли, а снега, снега посреди лета. Слой этого порошка высотой в ладонь покрывал погрузочную рампу и железнодорожные шпалы, фундаментные плиты, наружную часть бункера, волнами лежал на крышах наших внутрикомбинатских построек, белой коркой сползал с выкрашенных в бурый цвет стен, доходя чуть ли не до первого этажа.

— Товарищи! Неужели при виде этой снежной пустыни кровь не стынет у вас в жилах? Неужели вы спокойно спите под боком у своих жен, пока существует этот пущенный на ветер белый порошок?

— Да, да, да, — сказал я и стукнул кулаками по письменному столу. — Продолжайте в том же духе.