Новелла ГДР. 70-е годы

Почему меня оставили в этой должности? Почему я оказался тем, кто из всех нас пятерых продержался дольше всех, из всех пяти «королей» за один год?

У меня из головы не выходит эта картина, два ряда вишневых деревьев, с завидным оптимизмом посаженных в этой грязной местности. Утром они засияли, белоснежные, как персил, как перлон, дедерон, о, я знаю десятки рекламных словечек насчет белизны, но на третий день они уже лежали передо мной, цветки без лепестков, масса лепестков, рассеянных повсюду, снег на дороге для велосипедистов. Где мне только не мерещился снег!

Ко мне пришла Герлинд из профкома.

— Ты должен кого-нибудь послать на конференцию, это будет целое событие, делегаты из шестидесяти стран.

— Не буду тебе рассказывать, сколько мне понадобилось народу к моим реакторам и бункерам, делегатов из своей собственной страны. Может, меня самого пошлешь?

Герлинд, лет тридцати, незамужняя мать двоих детей, расхохоталась.

— А кто там лучше тебя? Кроме того, кое-кому полезно взглянуть на свои ежедневные заботы в общей перспективе.

Общая перспектива. Люблю я такие «общие перспективы». Общая перспектива поможет тебе разделаться со всякой повседневной мелочью, оправдать любую ошибку, общая перспектива — это лекарство от любых неудач.

Я смотрел на худенькую Герлинд, которая все еще выглядела девочкой. Рост метр семьдесят, довольно темные глаза. Попытался представить себе, почему она осталась одна со своими двумя детьми и что в ней находили мужчины. Без стеснения уставился на нее, на пуловер, тесно облегающий плоскую грудь, на кричащий желтый кожаный пояс. Вдруг я вспомнил, как Первого мая она шла на демонстрации со своими двумя детьми. Я увидел этих симпатичных парнишек, которые, совершенно очевидно, были от разных отцов. Из-за таких ребятишек можно было бы полюбить женщину. Действительно ли я тогда мысленно увидел перед собой Герлинд в колонне демонстрантов? Откровенно говоря, под ее всепонимающим, всепроникающим взглядом я впервые увидел ее самое.

Но я отвлекся.

На конференцию я послал Клауса Беккера, Беккера из лаборатории. Вернувшись, он рассказал: «Ну и попотел я на галерке! В перерывах они раскрывали окна и двери, чтобы был сквозняк. Вечером, когда все уже должно закончиться, начались споры. Какие-то нелады с бумагами, изменения в проекте резолюции на разных языках, председатель спорил с переводчиками в кабинах, просто жуть. Наконец заседание было прервано на целый час. Мы ушли».

Я невероятно разозлился на Беккера. Опять в нем ошибся. И что только заставляло меня подкидывать ему кусок за куском и думать, что он вцепится в них, как голодная собака? Лишь то, что я сентиментально видел в нем самого себя, собственную нетребовательность, какой я отличался восемнадцать лет назад, будучи лаборантом и отцом семейства, и ничем больше.

Я сказал:

— Не станут же они созывать международную конференцию, которая нам бог знает во сколько обойдется, только для того, чтобы демонстрировать несовершенство техники. Расскажи, что там было еще, что произвело на тебя впечатление?

Я чуть не спросил: «Что было в общей перспективе?» Он что-то замямлил. Замямлишь тут. Он не был голодной собакой, возможно, даже и не чуял кусков, какие я ему подбрасывал. Ясно одно: они там как следует погуляли, он и несколько других, они часами просиживали в столовой, накачиваясь пивом. Я сказал:

— Тебе долго придется ждать, пока я снова смогу тебя послать на такое мероприятие, — после дождичка в четверг.

Я ему еще многое наговорил. Прямо из себя вышел. Нигде я не добился успеха, даже в своих наибескорыстнейших воспитательных начинаниях. Год назад Корнейс дал самую высокую производительность труда на котельных агрегатах, в мае, да, именно в мае. Через год я мог только мечтать о таком количестве тонн в день. При всем том они как раз в мае ждали бог знает каких чудес. Май дает листву, цветки, он гонит соки, бедра наливаются мужской силой, он гонит вверх и кривые производственных процессов, май, этот май. «Вы что, мистики? Забыли о параметрах? В прошлом году май был холодным, вода в трубах шла как раз нужной температуры. В цехах у нас было сорок слесарей сверх нормы. А что у нас теперь?» Они только засмеялись. Отмахнулись от моих слов. Понял ли я их, пытался ли понять? Какие надежды питали мы все на комбинате в мае прошлого года, когда Корнейс добился плановых показателей! А на что мне было надеяться теперь?

Почему я вспоминаю конференцию, когда думаю об этом жарком мае? Я видел несколько фотографий в газетах — арабы еще в бурнусах, индийцы, видел, как они сидят и потеют в залах с широко распахнутыми дверьми и открытыми окнами при тридцати двух с половиной градусах в тени, такой температуры и в июне ни разу не было. Июнь принес с собой только дождь, непрерывный дождь, и однажды ночью было около нуля; я порядком продрог, когда ехал на велосипеде по давно отцветшей вишневой аллее, где вишни так и не хотели созревать.