Новелла ГДР. 70-е годы

Я тебе говорю, другим это всегда лучше известно, чем мне. Я на все лады костерил эту мешанину красок, этот недостижимый стандарт, за которым мы гонялись с пеной у рта. Но я никак не могу выбросить из памяти эти воспоминания. Ведь если я иногда копаюсь в заплесневелых магазинчиках лаков и красок, то не только в надежде достать новый лак для своего автомобиля. Даже моя докторская диссертация была посвящена этому «бульону». Приди сейчас кто-нибудь и скажи: «Вернись к своим банкам, стой возле них на коленях, исследуй!» — от радости я бросился бы ему на шею.

Теперь хотят убрать с комбината производство красок. Меняют производственный профиль. Маляры, говорят они. А я дрожу, хоть и знаю, что решение правильное, давно назревшее.

Но что толку?

Когда я впервые пришел на эту «белую мельницу» — конечно, я здесь уже бывал и раньше (кто ее не знает!), но когда дело стало касаться непосредственно меня, одного меня, в будни и праздники, когда на этаже, где находится партийная организация, добились моего согласия и когда я понял, что снова навалится эта развеселая жизнь: месяцами, а может и годами, ни одного свободного вечера, сражения с техниками, с важными и не важными клиентами, с минимум двадцатью комиссиями до глубокой ночи, — я подумал: черт побери совсем, мне уже за сорок, можно заставить работать на износ машины, но не самого же себя, жизнь оказывается чертовски короткой, и однажды у тебя появляется желание держаться до конца, а не только заваривать кашу, и если не краски, так пусть это будет хоть полиэтилен. Как бы то ни было, когда все это вновь обрушилось на меня, я в ночную смену бегал через весь комбинат на участок регенерации, сзади, через черный ход, по холоду. Спотыкался о размонтированные трубы, закладочный материал, вентили. На обогатительной фабрике из десятков, что я говорю — из сотен неплотно пригнанных патрубков так и сыпался снежный дождь. С этого момента вместе с моим гневом в меня начал въедаться сухой, иссушающий глотку снег, день за днем, смена за сменой. Они тут превратили в склад каждый кусочек территории цехов и междуэтажных перекрытий: крупные грузы, нестандартное оборудование. Корнейс только кричал на собраниях об автоматических спускных клапанах. Как и прежде, рабочие на нижней площадке реакторов очищали отверстия от осадков, образующихся при полимеризации, пока белый снеговой поток не начинал хлестать бесконтрольно, хлюпал по желобам, кубометрами стекая в канализационные трубы. Даже с процессами в реакторах не могли они как следует справиться. В страхе загоняли рабочую массу выше крышки реактора, так что снег покрывал всю округу, предательски сползал с красных стен — далеко видный символ нашего бессилия, своеобразный герб комбината на целые годы.

Но хуже всего обстояло дело с людьми. «Слово рабочего имеет решающее значение». Они произносили эти фразы, но действительно ли все в них верили? Они называли какие-то астрономические цифры плановых заданий, утвержденные для пользы дела в жарких дебатах за письменными столами, на всех собраниях защищали их с диким упрямством, как какие-нибудь фанатики сектанты. Послушай, бывает же такое на белом свете! Не скоро забудешь.

А руководство пребывало в ожидании. В качестве «снежных королей» у них уже побывали Хефген, Корнейс и Зенкшпиль, а теперь явился я. То тому, то другому инженеру поручалось отвечать за участок работы, и так же старательно эта ответственность менялась. Теперь никто ни за что не отвечал, и тут им эта игра надоела.

Поначалу я сидел и молчал, так сказать, пронзительно молчал, не мешая их руготне; они, как обычно, лаялись друг с другом, заводские с инженерами-эксплуатационниками, как будто меня и не было. Я выслушивал все это три дня подряд, одно совещание за другим, затем грохнул кулаком по столу. Да, я сделал это. Видел, как на них это подействовало. Рявкнул: «Да говорите же вы друг с другом по-человечески!»