Новелла ГДР. 70-е годы

Во мне уже загорелась страсть, и в то же время я побаивался. Одной ногой на каторге, а пальцы тянутся к Национальной премии. Ты знаешь эти побаски. Я свихнулся, иначе бы я не дал согласия. Трижды дело сходило с рук, но повадился кувшин по воду ходить, тут ему и голову сломить. Я всегда знал, с кем можно начать любое дело. Двадцать надежных парней, и ты возьмешь штурмом любую крепость. Фидель Кастро с отрядом своих сподвижников. А с кем здесь было начать? Я бы начал даже не с партийных товарищей, я бы всех их пригласил сюда — Хефгена, Корнейса, Зенкшпиля, а пуще всех Зилаффа и Генерала. Вот, сказал бы я, посмотрите, что вы тут натворили. Но вовремя отказался от такой шальной идеи. Да и скольких пришлось бы скликать? В первом ряду стоял я сам. Ведь Хефген, мы же все это знали, был слишком скромен, слишком деликатен для такой лавочки. К счастью, он вовремя заболел, и его безболезненно сменили. Старый стратег Корнейс всегда появлялся с целой свитой слесарей и электриков, которой он всегда распоряжался самолично, хотя они нужны были на своих местах. «Снежная контора, герб комбината, который видят все? Я вам тут наведу порядок!» Мы восторженно хлопали его по плечу, довольные его успехами. «Ну, Корни, зажглося ретивое?» Через полгода он исчез вместе со своей свитой и своими успехами — вершить новые дела. А что осталось? Зенкшпиль, редкая умница, извергатель идей, автомат, производящий идеи. Где такому место? Уж конечно, не на «снежной мельнице». Ее-то он за три месяца доведет чуть не до ручки. Вокруг тысяча проблем, он решает сразу две тысячи, все берет на себя. И ничего не доводит до конца. Одно распоряжение отменяет другое и заставляет забыть о третьем. В финале остается хаос, гигантский водоворот, а мы еще поддаем жару, чтобы Зенкшпиль тоже понял, какой он, в сущности говоря, слабак.

И тут прихожу я и должен все изменить.

Шесть раз я отчаивался. Шесть раз в этом году собирался бросить все, последний раз в этом жарком мае, за одну-единственную ночь позолотившем лепестки вишневых деревьев. «Товарищи, мне не справиться. Ваши планы завышены, бесчеловечны, ваши требования слишком высоки». Я хотел это сказать, но не сказал. Тогда мы уже начали второй этап нашего многоступенчатого плана, нашей программы из двадцати трех пунктов, заменив устаревшие реакторы первого выпуска более совершенными, хотя нам все еще и не удалось добиться того, чтобы участок постоянно выполнял план, если исключить май, тот май, когда Корнейс каким-то мистическим образом сумел сделать рывок.

Когда я в июне как-то раз ехал по вишневой аллее, идущей вдоль дороги, то, хотя проливной дождь так и хлестал мне прямо в лицо, увидел на ветках маленькие, еще зеленые вишенки. Их было не так уж много, но, значит, деревья все-таки выдержали заморозки. И я спросил самого себя: не есть ли в этом нечто символическое, не означает ли это, что надо лишь не терять надежды, преодолеть настроения безысходности и вселить в людей уверенность? Хочу признаться, что в этом июне нам несколько раз удалось удержаться на уровне неслыханного рекорда Корнейса своими средствами (хоть у нас было тридцатью слесарями меньше): один раз восемь, второй раз — десять и, наконец, в третий раз целых двенадцать дней подряд. В этом июне у нас внезапно появилась надежда на то, что план мы будем выполнять.

Спрашиваю как-то: «Дитер, а кто тебя, собственно, перевел сюда, на наш участок?» — «Ты же знаешь». Я говорю: «Хочу, чтобы ты сам мне об этом рассказал». Четыре с половиной года назад он тоже не справился с работой. Хефген был слишком деликатен, чтобы обеспечить себе тылы. Я ему говорю: «Составь для меня план. Зенкшпиль брался сразу за тысячу дел. Я начну с десяти. Напиши их для меня. Те десять дел, за которые ты взялся бы в первую очередь». Он отвечает: «Ты всех об этом просишь?» Отвечаю: «Всех. Тебя первого».

Говорю: «Послушай, Корни. Если бы тебя еще раз назначили начальником участка после Зенкшпиля, за какие первые десять дел ты бы взялся?» — «Слышал, ты многих об этом спрашиваешь. Что тебе с этого?» Отвечаю: «Двое, которые назвали мне одни и те же десять дел, вот на них-то я сделаю ставку. Кстати, Корни, мне нужны твои ребята, человек пятьдесят». Он как захохочет.

Когда мы, как условились, встретились за кружкой пива, он сказал: «Слово рабочего имеет решающее значение… Когда будешь выступать, не говори этого». Я сказал: «Перегнать, не догнавши, большой скачок… Меньше буду говорить, попытаюсь что-то сделать». По крайней мере попрошу у него двадцать слесарей недельки на четыре.

Приходит Левандовский и говорит: «На главной вешалке у восемнадцатого реактора намалевана надпись». «Кто?» — спрашиваю. «Если б я знал!» — отвечает он. Спускаюсь вниз вместе с Левандовским, вижу строчку, написанную мелом: «Когда вылетишь, шрапНЕЛЬ?» Кошусь на Левандовского, вижу его искренний, неподдельный гнев. «Не столь шрапНЕЛЬно, — отвечаю я и чувствую, как во мне закипают гнев и честолюбие. — А ты поможешь товарищу Нелю, товарищ Левандовский».