Новелла ГДР. 70-е годы

Трезвонить об этом нам ни к чему, и вообще об этом деле пока никому — ни гу-гу. Начнем с деревни, с того конца, что в самой низинке, за кустами орешины и подстриженными ивами, прогуляемся вдоль мельничного ручья и узнаем кое-что такое, чего знать никому нельзя. Там, где мельничный ручей уже бежит по камушкам, и, значит, недалеко от мельницы, в доме, крытом соломой (все-таки это настоящий дом, а не закуток какой-нибудь), — там все двери изнутри крепко заперты на засов, там ясным, тихим утром идет из трубы дымок. Дым идет потому, что в печь подброшено побольше коксу, а все оттого, что хозяюшка Берта раньше обычного взялась варить картофель на корм скотине, а прежде чем покормит, наложит мисочку своей свинье, да и мужу Генриху, любителю картошечки, нарежет и поджарит полную сковородку. Генрих что-то нынче дома сидит. Нынче среда, а месяц — апрель. Три маленьких окна старательно занавешены. И женщина, приезжая какая-то, сидит на диване, молодая бабенка с громадным пузом, вся зареванная. Ботинки бросила под стол как попало. Генрих молчит, как рыба. Велосипед прислонен к скамье около печки. Генрих забрал его в дом, чтобы, глядя с улицы, любой подумал, что Генрих, как обычно, уехал на велосипеде на цементную фабрику, к утренней смене. Нынче в темноте, ранехонько Генрих очень ловко провел след колесом по дороге, мокрой от дождя, пусть Зелигер, его напарник, своей карбидной лампой посветит возле ворот Генриха да и подумает: «Уже и след простыл!», — и нажмет покрепче на педали, не глядя больше на дорогу; Зелигер, верно, подумает, что его будильник, как всегда, шалит. И не заметит Зелигер, что велосипедный след заворачивает к мосту, возле мельницы, потом слегка оттискивается по камням, а за мельничным ручьем опять виден ясно. Но уж на крайний случай Генрих найдет, что сказать: это, мол, мельник на своем «вандерере»[25] с утра пораньше съездил на горку поглядеть, не воруют ли цыгане у него мед из ульев. Он что-нибудь да придумает.

Генрих нынче у себя сторожит дом, жену и эту приезжую. Сидя и сложа руки он сторожить не умеет. Он достает мухоловку и вешает ее на лампу.

— Да пчелы еще не вылетали! — говорит Берта.

— Не беспокойся, летают! — заявляет Генрих, а потом говорит: — Может, если понадобится, я живехонько схожу за повитухой Горних.

— Да где там понадобится! — говорит Берта.

А приезжая все гладит себя по колену, словно у нее ломота в ногах, и время от времени ревет на всю горницу или поглядывает на ходики, словно ждет от них какой ни есть помощи. Но ходики стоят, Генрих снял маятник, нечего часы отбивать, гвалта и так хватает.

— Только назовите, как я прошу, — говорит приезжая, — ни в коем случае не Марией. И не Эрикой, никак не Хельгой и уж совсем не надо Ильзой, как соседку Клозе. Надо назвать Юлиеттой, вот так, чтобы попросту Еттой выходила.

— Главное, — говорит Берта, — главное, что будет-то у тебя мальчик.

— Молчите! — говорит Генрих.

Сосед Теодор Нуппер звонит в дверь. Вдруг вырос, высокий и широкоплечий. Генрих наблюдает, как дивится Теодор запертой двери и как он идет к стойлу, отворяет и, вылупив глаза, не только замечает, как Берта кормит скотину, выгребает ли навоз, но и тут же оценивает Генрихово богатство. Ага, крупные бельгийские, с десяток голов! Потом он проходит прямехонько мимо трех окон и сворачивает направо, в гору. Чего ему надо? Да разве Берта знает?

— Ничего я не знаю! — говорит Берта.

— Что-нибудь да было ему надо! — говорит Генрих из-за Бертиной спины. Берта приносит бельевую корзину, устланную подушками, и горячую воду, и простыни. Нельзя, чтобы приезжая запачкала диван своими водами, с которых обычно все и начинается. Пусть она зажмет между ног простынку. И та послушно сразу же ложится на диван. Живот высится такой большой, что прямо боязно становится.

— Ничего, успеется! — говорит Берта. Но вдруг Берта кричит: — Генрих, зажги свет!

Генрих еще минутку мешкает, выжидает, так ли все это срочно.

— Зажги свет! — снова кричит Берта.

Ей теперь все подчиняются. Генрих щелкает выключателем и выглядывает в щель занавески, хочет, наверно, показать свою прозорливость во всем, хочет убедиться, к примеру, не идет ли Кунце-почтарь. Сейчас, когда он вовсе не нужен. На поленнице дров лежит черная кошка. И больше никого не видно. Вот оно как, кивает Генрих черной кошке, каша-то заварилась потому, что Генрих будет дедушкой. А себе самому он объясняет: жизнь становится все непонятнее, все неладнее и непонятнее, и теперь все случается раньше, чем ожидали. Берта тоже разговаривает сама с собой, так как с приезжей теперь особо не поговоришь.

— Внезапные роды! — говорит Берта, — быстро управились, а теперь, дорогая, придумай самое лучшее имя.

— Самое лучшее — Етта.

Первое слово бабушки гласит:

— Девчонка! — А второе: — Генрих, потуши свет!

Дедушка Генрих щелкает выключателем. Бабушка купает ребенка в самом крохотном тазике.

Матери надоело лежать без сил. Она выпрямляется и говорит:

— Пусть ее окрестят непременно! — Говорит свирепо, как тигрица.