Новелла ГДР. 70-е годы

— Пастырь добрый полагает жизнь свою за овец.

Я прожил у Сташека больше двух недель. Мы заново выложили камнем колодец и залатали крышу. Иногда заходила фрау Биния и бросала в мою сторону мрачные взгляды. Тогда Сташек сам варил суп из молодой свеклы. Когда подошло время уезжать, Сташек взял с меня обещание вернуться осенью.

Подошел Новый год.

Зима еще не вступила в свои права, и, когда я по узкой дорожке пробирался к домику Сташека, снег прилипал к подошвам. Дверь была на запоре; расспросив соседей, я отыскал фрау Бинию; она недружелюбно передернула плечами и кликнула дочку соседей к нам в переводчицы.

— Сташек умер, — услышал я, — незадолго до рождества, кашель задушил, — сказала фрау Биния. Во всяком случае, девочка перевела именно так.

Я спросил о детях Сташека. Ни слова не говоря, фрау Биния сияла фартук, накинула на голову платок и пошла со мной к серому домику. Она вынула из шкафа доброго пастыря, большеголового, голубоглазого, точно таким же он стоял на столе между мной и Сташеком. Она завернула фигуру в «Gazeta Robotnicza» от 17 декабря и сунула сверток мне в руки. На том мы и распрощались.

Я спустился к кладбищу, в ряду могил нашел место Сташека. На деревянной табличке стояло его имя, дат не было.

«Всякому смертному, — любил повторять Сташек, рассуждая о смерти, — на роду написано, как прибудет он к порогу вечности». И так объяснял корни своей философии: «Когда солнце клонится к закату и тени придают контурам полустершихся букв большую четкость, старая могильная плита в гарнизонной церкви Хиршберга повествует о том, что 1745 года, августа 1 дня в час вечерней проповеди молонья ударила в церковную кафедру, и Многозаслуженный Дьякон Готтлоб Адольф был отозван со службы Всевышнему, будучи в возрасте 59 лет 9 месяцев и 1 дня».

Если поверить философии Сташека, его душе суждено отправиться к пределам вечного покоя бутылочной почтой в потоке самогона, во всяком случае, свое вознесение он представлял примерно так.

По усталому телу земли тенями бродит множество людей, лишь от немногих останется след, который не исчезнет после их смерти. Фрау Биния принесла деревянных детей Сташека на могильный холмик: Иисуса в путах и женщину с рыбой, прячущую ребенка под складками фартука. Они стояли на подтаявшем снегу, и на белое покрывало, словно потоки слез, текла краска. Вокруг плавали огарки сальных свечей. Фигуры на могиле Сташека были подобны карнавальному шествию, нежданно-негаданно попавшему под дождь.

Перевод Л. Фоминой.

БЕРНД ШИРМЕР В середине недели

© Neue Deutsche Literatur, 1975, № 1.

О, это было чудесное торжество, мы потом еще долго говорили о нем. Играл наш маленький школьный оркестр, и звучали стихи. Ему дарили букет за букетом — родители и учителя. Когда запел хор, все немного растрогались — учителя, родители и даже ученики, которых обычно ничто не могло растрогать, но особенно расчувствовалась супруга старого управдома, сморкавшаяся в большой голубой платок. Единственно, кто, казалось, совсем не был растроган, так это он сам. Со словами благодарности он принимал букеты, набирая больше, чем мог удержать в руках, — гвоздики, астры, опять гвоздики… Растерявшись от такого обилия цветов, он улыбался. Никто не мог поверить в то, что ему исполнилось целых шестьдесят пять лет. Да и он сам, наверное, не верил в это.

Директриса держала речь. Она говорила иначе, чем на педсовете: очень ласково, сдержанно и просто, так что все, включая малышей, прекрасно ее понимали. В зале было тихо. Она сказала, что все прошли его школу. Не только ученики, но и учителя. Нет ни одного человека во всем этом зале, кто бы не прошел его школу. Некоторые из пришедших сюда отцов и матерей, чьи дети недавно сели за парты, сами когда-то ходили к нему в первый класс. Вот уже более четверти века он неразрывно связан с этой школой, из года в год ведет первые классы. Прежде, до и во время войны, он вовсе не был учителем. Он был столяром. В одну из бомбежек он потерял жену и детей, и судьба занесла его в наш город, и здесь он стал учителем и всегда оставался учителем первых классов; он почти никогда не пропускал занятий, и, если бы сегодня, да, да, сегодня, в этот самый день, вы и многие учителя нашей школы вновь оказались его учениками, вы бы признали его ментором, а ментор — это примерно значит учитель из учителей.

Директриса была не особенно велика ростом. Скорее, даже мала. Маленькая и толстая. Не знаю почему, но, когда я имею с ней дело, мне лезет в голову одна и та же мысль. «Она еще вырастет, — думаю я в таких случаях, — она обязательно вырастет». И пока она говорила со сцены, я думала о том же. «Она еще вырастет», — думала я. Так мне было легче терпеть ее.

Когда я протянула ему цветы, у меня сдавило горло. Он махнул рукой и даже не дал мне рта раскрыть, и так, мол, все ясно, оставь свои телячьи нежности.