Новелла ГДР. 70-е годы

С его классом мне пришлось поначалу туго, но это-то было как раз в порядке вещей. Другие учителя, которым достались его классы, наверняка оказались в том же положении. Долгое время я никак не могла найти с ребятами общий язык. Я стала резкой. Я снова почувствовала себя беспомощной, зареванной выпускницей пединститута и вспомнила те дни, когда он часто и по-отечески поддерживал меня, колол мне в учительской орехи и говорил, все образуется, девочка, увидишь, все у тебя будет в порядке, на, возьми еще орешек, орехи полезны для нервов. Я припоминаю, как однажды выбежала из класса и без стука влетела в кабинет к директрисе. Меня душили рыдания. До сих пор в ушах стоит гул, ровный, тихий гул в классе, по сей день я вижу тридцать закрытых детски:: ртов, тридцать пар пристальных, как никогда серьезных, больших и невинных детских глаз. Сперва я делала вид, будто не обращаю на шум ни малейшего внимания. Я попыталась собраться. Сосредоточиться на материале. Вызвала какого-то мальчика к доске. Мальчик что-то отвечал. Я надеялась, что гул, этот непрестанный, до боли надоедливый гул, смолкнет. Он не смолкал. Ни тогда, когда говорил ученик, ни тогда, когда говорила я. В классе стоял гул. Неумолчный гул. Я подумала, что у меня поехал чулок. Но чулки были целы. Я попросила тишины. Я сказала, что если вы, может быть, думаете… Я сказала, что не позволю устраивать из урока балаган. Если вы, может быть, думаете… Я потребовала, чтобы они немедленно прекратили шуметь. Они все равно шумели. Я заорала. Заорала на них. А потом выбежала из класса. Это было, когда я только окончила институт, в первую четверть учебного года. Директриса предложила мне сесть. Сама она осталась за столом. Успокоившись, я сказала ей, что с меня хватит. Да. Хватит. Я увольняюсь. Чтобы никогда не быть больше учительницей. И вообще не видеть школу. Пойду в ясли или детский сад. Или еще куда-нибудь. А может, вовсе уйду из системы образования. Так вот.

Директриса не проявила ко мне никакого сочувствия и продемонстрировала непрошибаемую сознательность. Она спросила, известно ли мне, сколько стоило государству мое образование. Она спросила, отдаю ли я себе отчет в том, что получится, если каждому вздумается поступать, как я. Она так и не встала из-за своего стола. А может быть, она как раз и стояла. Попробуй, догадайся тут. Она ведь очень маленькая. От горшка два вершка. Знаю, это во мне злоба говорит. Но именно эта злоба помогла мне снести многое, в том числе и суровые обвинения, будто я ищу легкой жизни, хотя, вспоминая с улыбкой прошлое, далекое, как изображение в перевернутом бинокле, должна теперь сознаться: да, тогда я действительно бежала от трудностей. Но все равно, ее надменный тон меньше всего свидетельствовал о педагогическом такте. У меня глаза были на мокром месте, а она продолжала меня распекать. Она стояла за столом. Она была маленькая. Маленькая и решительная. Когда-нибудь она вырастет.

Войдя в учительскую, я услышала, как он колет орехи.

— С кем не бывает, — сказал он, — каждый когда-то чувствовал себя дураком перед классом, и я тоже.

Он протянул мне грецкий орех. Он умел колоть орехи так ловко, что ядра оставались совершенно целыми. У меня так никогда не выходило. Когда я колола орехи, у меня получалась мешанина из ядра и осколков скорлупы, которые я потом выплевывала. Что за странное название — грецкий орех? Почему грецкий, а не греческий? Мне всегда приходилось развлекать себя самой: гречневый орех, грецкая каша — это помогало мне преодолеть многое.

— А знаешь, что я сделал, когда мой класс вот так же шумел? — Он посмотрел на меня. — Я пел с ними песни, целый урок — одни только песни.

На следующий день я робко нажала на ручку двери. Быстро подошла к кафедре. Попросила всех встать. Я пела с ними песни. «Будь я птицей» и «Маленького трубача». Спустя какое-то время я велела им сесть, и мы запели «Песню амурских партизан». Когда прозвенел звонок с урока, я задним числом сообразила, что на сей раз класс встретил меня почтительной тишиной. В дверях маленькая застенчивая девочка сказала мне:

— Сегодня было здорово.

Первое время у меня с директрисой были сплошные стычки. Однажды случилось так, что родители одного ученика пришли к ней жаловаться на меня. Она послала за мной. В присутствии родителей она учинила мне настоящий разнос, даже не выслушав меня. Когда родители — отец работал в городском совете — ушли, я заявила директрисе, что считаю недопустимой ее критику в мой адрес в присутствии родителей. Она сидела за столом, маленькая и толстая. Она ужасно вспылила. У маленьких всегда нрав вспыльчивый. Она сказала, что возмутительно уже одно то, как я с ней разговариваю. И что это я о себе возомнила. И кто я такая. И что я вообще себе позволяю.

— Вы похоронили мой авторитет, — сказала я дрожащим голосом, — вы не имеете права.

Она вскочила. Но от этого намного выше не стала. «Она еще вырастет, она еще, наверное, вырастет, — думала я, — она обязательно вырастет». Это вернуло мне душевное равновесие.