Новелла ГДР. 70-е годы

— Этого достаточно. Вот вам ключ от квартиры, вот от комнаты. Но дело не к спеху. У меня есть еще один ключ от квартиры. Может, вы как-нибудь занесете мне этот ключ? Скажем, завтра вечером? Часов в семь или восемь? Только когда будете проходить через первый проезд, ступайте громко, чтобы предупредить крыс. Они в это время сидят в мусоросборниках. Ужасный шум стоит, когда они бегают по жестяным крышкам. Сколько я помню, каждые полгода их травят, но меньше их не становится. Вы можете это понять?

Младший лейтенант уходит. «Просто-напросто месть маленького человека», — говорит он в машине, стараясь придать своему голосу недовольную интонацию, что ему плохо удается. Лишь усмирив скандаливших пьянчуг на Брунненштрассе и доставив в клинику беременную, они находят время освободить господина директора, пригрозившего, что он на них пожалуется. Предложение младшего лейтенанта подать жалобу на фрау Пашке директор категорически отвергает.

Шелике заглядывает еще к спящим детям. Когда он запирает квартиру, перед ним снова возникает Штрёлер, в пижаме, и предлагает себя в качестве хранителя ключей. Но младший лейтенант ссылается на инструкции и засовывает ключи в карман.

Перевод Е. Кацевой.

ГЮНТЕР ГЁРЛИХ Поздней осенью

© Neue Deutsche Literatur, 1974, № 6.

Шрам у меня — он сразу прощупывается, волосы и по сей день на этом месте реденькие — напоминает мне о событии двадцатилетней давности, происшедшем в тихий солнечный день поздней осенью 1951 года. Когда-то я владел еще одной памятной вещью того времени — книгой в красном коленкоровом переплете: Джек Лондон, «Приключения на дороге». Две страницы этой книги замараны ржавыми кровяными пятнами. Жаль, что книга куда-то пропала.

С тех пор утекло немало воды, а в те времена дело не стоило, чтоб о нем вспоминали, — история была досадная, даже опасная история, и произошла она — теперь-то я могу об этом сказать — из-за моей ошибки. А ошибки, если от них нельзя иначе отделаться, признают, дают слово не повторять и по возможности забывают обстоятельства, с ними связанные.

Ну, а когда проходит более двух десятков лет, то бывает, что история предстает в совершенно ином свете: ошибка не кажется столь уж значительной, после долгих раздумий выясняется, что она, не будучи в то время осознана, имела определенные последствия.

Так вот, упомянутые признаки — шрам на черепе и пятна крови в книге — указывают на насильственный характер происшествия. Это не совсем так, хотя насилие как некий криминалистический фон в этой истории есть.

Скажу сразу, что шрам — работа тяжелого деревянного башмака, запущенного с расстояния трех метров изо всей силы человеком, который был каменщиком и, следовательно, в дополнение к каменщицким башмакам обладал и достаточной силой. Кому знакомы такие деревянные колодки, тот знает, сколько они весят; в конце концов они на то и рассчитаны, чтобы обеспечить каменщику устойчивость на лесах и на лестнице.

Но вернемся к самой истории, которая, как уже говорилось, произошла поздней осенью, в воскресенье, в тихий вечерний час, в сумерки.

Говорю я здесь о сумерках не для того, чтобы создать особую атмосферу, — упаси боже; у сумерек здесь своя роль, так как при ярком дневном свете дело, вероятно, приняло бы совсем другой оборот. Просто в те годы приходилось экономить электроэнергию — такой был закон, чтобы по возможности сократить до минимума перебои в подаче. Если б я знал, что произойдет в этот сумеречный час, то, думаю, я включил бы всю имеющуюся иллюминацию.

В те годы я был свежеиспеченным воспитателем в трудовой колонии для несовершеннолетних в южной части Берлина, и, стало быть, для работы с трудновоспитуемыми опыт у меня был просто ничтожный. Но в те времена в этом не было ничего особенного: работа и без отрыва от нее учеба, учеба и снова работа. Тогда этому никто не удивлялся: бросили в реку — плыви. Случай вполне заурядный. В те дни я как раз пытался освоиться с новой, необычной для меня обстановкой. Колония была довольно известна. Когда в двадцатые годы ее основали как учебно-воспитательное заведение для несовершеннолетних преступников, то пытались провести некоторые буржуазные реформы, отчего колония прослыла прогрессивной; однако Петер Мартин Лампель тогда же представил ее в пьесе «Бунт в исправительном доме» в несколько ином свете, причем материал он собирал на месте. Но к тому времени, когда в колонию пришел я, в основе воспитательной работы были идеи Макаренко и его сочинения.

В то осеннее воскресенье я, разумеется, и о периоде двадцатых годов, и о методе Макаренко знал не шибко-то много, а попросту сказать — ровно ничего.

Только и знал я, что сюда помещены подростки в возрасте от четырнадцати до девятнадцати лет, которые обрабатывали поле и должны приобрести здесь специальность, и что они удирали, возвращались или же их возвращали. Был у меня с ними и кое-какой общий опыт: я тоже как военнопленный несколько лет провел на Урале, и отнюдь не на свободе. К тому же я был всего на пару лет старше самых старших из них.