Новеллы

Хювёшвёлдь, зеленоглазый край! Само название твое сулит прохладу в летний зной. Под кронами твоих дерев качаются вверх-вниз качели, и легкая тень бежит им вослед. По склонам твоим струится вино, изливаясь сквозь жерла кабачков, а музыканты-цыгане, подобно смуглым сверчкам, своей игрою обращают в цветы бутоны. Хювёшвёлдь! Лужайки твои усеяны обглоданными куриными косточками, а крошки от сдобных булок — чем не пиршество для муравьев! Там и сям поразбросаны бумаги — все в жирных пятнах от масла, от жареной гусиной печенки, а россыпи яичной скорлупы шляпками ложатся на растущие грибы.

О, хювёшвёлдские тропы!

Пересесть в трамвай, идущий от Сенной площади, и ехать, ехать… ехать и смотреть из окошка трамвая, как из окна роскошного экспресса!

Но вот беда: билеты на двоих, да в оба конца стоят целый пенгё.

Колбасник достает из кармана двадцать филлеров и жертвует на свадебное путешествие. Часовщик дает десять. Шесть филлеров наскреб молодой супруг, десять набралось у Маришки. А вот тетушка Панни помалкивает. Отводит взгляд, смотрит по сторонам: прачки прижимисты, до их кошелька добраться — все равно что ржавый замок открыть. Однако Мишку Барланги в деликатности не упрекнешь, он не колеблясь наступает Паннике на любимый мозоль:

— Тетушка Панни, не видите разве, что нам денег не хватает? Добавьте, сколько надобно, а в понедельник я вам верну, истинный крест, верну.

Тетушка Панни, застигнутая врасплох, вздрагивает и лезет за пазуху. Долго копается там, затем отходит в сторонку: якобы для того, чтоб на свету разглядеть завернутые в пестрый носовой платок деньги.

— Ох, нелегко мне мой хлеб достается, — вздыхая, говорит она. — Но ты ведь меня не подведешь, в понедельник точно отдашь? А, Мишка?

— Отдам, разрази меня нечистая сила, — клянется тот.

— Премного вам благодарна, тетушка Панни, — таращит слипающиеся глаза молодая.

Тут, позванивая, со стороны Обуды горделиво подкатывает к остановке трамвай — девятый номер. Из него выглядывает кондуктор:

— Ну, что, земляки, надумали ехать?

Потому как подвыпившие мужчины лишь теперь принялись любовно хлопать друг друга по плечу да перешептываться. А Маришка и тетушка Панни бросились обниматься на прощание.

Впереди свесился из окошка толстяк-вагоновожатый, чувствуя, что трамваю так и не терпится катить дальше.

Кондуктор дергает за ремень: дзинь! Вожатый врубает звонок: динь-дилинь!

Кондуктор отдает пассажирам честь: — Куда прикажете?

— Два до Хювёшвёлди, на пролетарскую свадьбу, — вворачивает Мишка Барланги. Его жена — хрупкая, с миниатюрными чертами лица — издает смущенное восклицание, затем, пристально посмотрев на своего новообретенного супруга, целует его в губы.

Вожатый звонком делает знак кондуктору подойти поближе: ему любопытно узнать, что там такое происходит в вагоне.

Мишка и Маришка остаются наедине в этом дивно прекрасном, желтом изнутри вагоне. Затем молодой муж произносит:

— Уж до того мне не хотелось вести тебя на гору Кишцелл. Да и трава-то там пожухлая. А Хювёшвёлдь, что ни говори, — совсем другое дело. — И поправляет на голове кепку.

Маришка тоже натягивает сползший платок. В вагон садятся новые пассажиры.

Часовщик подбивает колбасника заглянуть еще в какой-нибудь кабачок. Но у того щеки полыхают от вожделения, и он бросает свысока:

— Ну уж нет! Мы с Панни проверим, достаточно ли мягкая трава для наших молодоженов.

Часовщику не остается ничего другого, как сунуть костыль под мышку.

— А жаль! Уж до того хорошо тут играет на цитре слепой музыкант.

И впрямь: за окном питейного заведения раздаются нежные звуки цитры.

Меж тем вечер идет вдоль улиц — темный, вроде насквозь прокопченного трубочиста. Приносит пьяницам удачу, а на рассвете, приставив к небу лесенку, взбирается по ней средь обудайских кабачков все выше, к облакам.

1935

Перевод Т. Воронкиной.

ЭПРЕШКЕРТ [9]

Довелось мне слышать об одном разносчике кренделей… Будто бы не везло ему в жизни. Был он косой да хромой. Борода у него росла рыжая и до того густющая, что даже подмастерья в цирюльне, приобыкшие скрести щетину у бедняков, с неохотой соглашались брить его.

Случилось с ним как-то чудо, всего лишь одно-разъединственное, но зато уж такое — чуднее не бывает… На небе в ту пору клубились облака, до того величественные, что любое из них за короля бы сошло… Так вот короли эти принялись воевать меж собою… скакали на ветре, словно на необъезженном жеребце, мчались с востока на запад и с севера на юг, и на небесах разразилась мировая война: громыхали мортиры, взрывались мины, миллионами слез капал дождь и молнии то и дело разрезали небо. Тут-то и случилось чудо с нашим разносчиком. Одна из ослепительно ярких, изломанных, смертоносных небесных стрел ударила в огромное дерево рядом с ним, будто топором рассекла гигантский ствол и дохнула на перетрусившего горемыку острым запахом паленого, а это верная примета, что рядом — сам сатана.