Новеллы и повести

Вчера он начал писать письмо другу своей юности, человеку, с которым не виделся уже несколько лет. Больше писать было некому. Родители умерли, братьев и сестер у него не было; существовали какие-то дальние родственники, какие-то тетки, дядья — чужие, по существу, люди, которые о нем ничего не знали, и он о них не знал ничего. Товарищи? Что он мог им написать? Как? Написать, что, дескать, «не жалею своей жизни», что «умираю с радостью», «верю в торжество нашего дела» и так далее, — невозможно так писать, ибо письмо в этом случае останется в руках жандармов. Впрочем, он и не любил громких фраз. А о чем, собственно, можно еще написать? Что любит, помнит, просит, чтобы и о нем сохранилась память? Лирика в их среде не слишком в большом почете, да он, честно говоря, и не ощущает особой необходимости в подобных излияниях. Ну, работали вместе, вместе приходилось не раз глядеть в глаза смерти, встречались на собраниях и «комитетах», где говорили только о делах. Но близко, по-дружески, сойтись с кем-нибудь не хватало у него времени, в горячке деятельности он словно бы утратил обычные человеческие чувства. Существовали, конечно, и другие отношения; он знал, видел не раз, как люди становились друзьями на всю жизнь. Как гибли, пытаясь вырвать товарища из рук жандармов, как горели пламенными чувствами женщины-подпольщицы. Он же был дружен со всеми, но ни с кем в особенности. Он любил борьбу и любил рисковать, любил храбрость в людях и презрение к смерти. Он видел только цель, ради которой жил — в этом экстазе чувств для людей не оказывалось места. И сейчас, когда было слишком поздно, он упрекал себя, что не ответил кому-то на дружбу дружбой, что ограничивался официальным рукопожатием, вместо того чтобы горячо пожать протянутые к нему руки.

Он взял наконец перо, и светлый огонек чувства затеплился у него в груди. Пробежал глазами исписанные страницы и за несколько минут пережил еще раз всю историю своей единственной настоящей привязанности. Это были странные отношения — он и его друг были абсолютно разными людьми, их соединяла как раз несхожесть характеров. В детстве и в первые школьные годы они часто дрались, изводили друг друга насмешками, иногда столь язвительными и остроумными, что одноклассники покатывались со смеху. Их обоих любили, двух веселых насмешников, и привыкли всегда видеть вместе; сами они не могли понять, что их так прочно связывает. Во всяком случае, долго друг без друга выдержать они не могли. Учась в университете, они принадлежали к разным, враждующим между собой, лагерям, но жили вместе и все равно были неразлучны. В дальнейшем каждый пошел своим путем. Один посвятил себя искусству, углубился в мало кому понятную литературу, презирал толпу, не читал газет, стихов своих не публиковал, рисунков — странных картонов, написанных углем, — не выставлял, сторонился людей и постепенно превращался в типичного чудака. Второй относился ко всему, чем занимался первый, с открытым презрением, жестоко высмеивал заумные стихи и черные картоны своего приятеля, ибо он к тому времени стал профессиональным революционером и не принимал всерьез декадентов. Однако счел бы страшным оскорблением для себя, если бы ему не показали очередного картона, при этом не объяснили бы все подробно с учеными комментариями, не прочли бы поэтического опуса. И мистик ввел друга в свой таинственный замкнутый мир — одному ему позволял он заглядывать в свою душу. Наконец, когда декадент поехал в Париж, чтобы окончательно потерять разум в дебрях оккультных наук, его приятель, увлеченный партийной деятельностью, также приехал туда с поручением. И снова они стали жить вместе, найдя квартирку в узкой, старой, как мир, улочке; одному это место нравилось, ибо на этой улице в XIV веке якобы жил знаменитый алхимик и архитектор, который тайну философского камня, открытую им, воплотил в резьбе и химерах собора Парижской богоматери; другому улочка напоминала о революции 1848 года, когда здесь была устроена баррикада и люди умирали за свободу. Оба любили свою тесную, темную улицу: один за то, что здесь мог он слиться душой с образами средневековья; другой за то, что народ здесь дал бой «гидре феодализма». Прожив вместе год в нескончаемых спорах и обоюдных насмешках, они прощались на вокзале: «Ну, до свиданья. Когда увидимся в следующий раз, ты наверняка окончательно лишишься ума, однако если ты своей магией чего-нибудь путного добьешься, пожертвуй несколько миллионов революций, — что для тебя тогда будут значить миллионы? Пришли пару вагонов золота». «Ну, будь здоров, желаю тебе удачи, но сомневаюсь, чтобы мы когда-нибудь еще стали жить вместе. Без меня ты очень скоро превратишься в такого же хама, как и все твои товарищи. Погрязнешь в болоте невежества». — «Будь здоров!» — «Будь здоров». Поезд тронулся; вот уже три года, как они не виделись и ничего друг о друге не знали.