Новеллы и повести

Он чувствовал, что не может уйти, не попрощавшись с этим странным и дорогим ему человеком. Он давно скучал по нему, но только здесь разобрался в своих чувствах. Он обстоятельно и добросовестно все взвесил, но понял лишь одно: что с ним ему хорошо, а без него плохо и что, по существу, он хотел бы, чтобы тот всегда был рядом. О своих к нему чувствах следовало написать что-нибудь теперь, попрощаться. Уже несколько дней писал он это письмо. Но когда прочел, нашел там одни воспоминания, понятные лишь им двоим, немного шуток в старом их стиле, и ни одного теплого слова, ни одной серьезной фразы. Он понимал, что так нельзя, что надо иначе проститься с милым своим чудаком. Однако ничего не мог придумать такого, что соответствовало бы обстоятельствам. И вдруг сел к столу и быстро, не подбирая слов и выражений, написал:

«Видишь ли, старина, завтра меня уже не будет. Прощай! Наверно, я очень любил тебя или как это там называется. Ну, не буду об этом, думаю, что ты тоже. Мне хорошо было с тобой, нравилось слушать твои пространные речи о таинственных науках, нравились твои картоны и стихи, и я всегда думал о тебе. Мы спорили, но по-доброму, без злости. А, что вспоминать! Просто мне показалось — надо все же об этом сказать; может, следовало бы как-то иначе, но я уже не умею иначе, ты веришь во что-то свое, чего я не знаю. Эти три года прошли быстро — у нас революция. Ты, наверно, как всегда далек от подобных вещей. О тебе я знаю лишь, что кто-то видел тебя у святого Северина; знаю, главное, что ты жив и все у тебя по-прежнему. Представь себе, как я тут сижу, а завтра — конец, и нарисуй на эту тему картон. Ладно? Прощай, старина, хотелось бы еще что-нибудь сказать, но получаются одни глупости. Прощай».

Когда он дописал последнюю букву, он почувствовал, что выдохся; теплое чувство, которое жило в нем все то время, пока он писал письмо, словно испарилось, и сам этот человек, дорогое ему существо, отодвинулся, стал словно бы чужим, неодушевленным предметом. Еще разгоряченная память живо рисовала его облик — бледное, серьезное лицо с глубоко запавшими черными глазами, а уже нетерпеливое раздражение спешило отрезать, отбросить поскорее все, что связывало его с другом. Друг не был ни в чем виноват, просто он уже исчез куда-то.

Мучительнее всего было то, что недоставало сил оторваться от разных пустяков, остающихся в этой жизни. Неисчислимое множество их обленило мозг, копошилось в памяти. Мелкие, смешные, ничтожные, они цеплялись, удерживали, не отпускали. Они привлекали к себе внимание, и нужно было всякий раз снова долго собираться с мыслями.

Он закрыл глаза, сдавил руками виски, медленно, с трудом освободился от хаоса; выбрасывал из головы какой-то мусор, обрывки нитей, бесформенные клочки. Осторожно, не открывая глаз, он продвигался в направлении светлеющего выхода; вот он уже может нащупать прочную путеводную нить, ведущую к разумному, ясному мышлению.