Новеллы и повести

Тут взгляд его остановился случайно на лице молодого солдата, стоявшего неподалеку на часах — и столько было написано на этом простом лице сострадания, полудетского ужаса, что он почувствовал, как комок подступил к горлу.

Из одного окна кто-то подавал ему знаки, подтягиваясь к форточке и снова исчезая из виду. Это тот, с которым вместе завтра… Он кивнул ему головой, стараясь дать понять, что узнал его и что… Что можно выразить жестом, тайно, украдкой? Он подозревал, через какие муки проходит сейчас его сотоварищ по борьбе, по смерти в своей одиночной камере, и почувствовал нечто вроде укора совести. Кто вырвал этого крестьянина, этого Яна Кучму из его тихой далекой деревеньки? Кто сделал его «бунтовщиком», кто вовлек в тайные кружки? Мысль была мучительной, и он даже на минуту забыл о себе, о том, что произойдет с ним завтра. «Не ко времени ты явилась, — подумал он, привыкнув разговаривать со своими мыслями. — Зачем явилась сейчас и отравляешь горечью последние часы, ведь я тоже расплачиваюсь собственной жизнью. Разве этого мало? Чем же еще большим сможет заплатить человек? Что еще в человеческих силах?»

Он вспомнил, что завтра вместе с ними пойдет на смерть еще тот, третий, юноша, с которым он не был знаком и который после торжественно зачитанного ему приговора крикнул на весь зал: «Долой царское самодержавие!» Об этом юноше он ничего не знал и сожалел теперь, что не сумел расспросить его во время суда.

Он чувствовал себя виноватым — не сделал того, что обязан был сделать. Следовало превозмочь гордыню, решиться на унижение, попросить тюремщиков, чтобы их, приговоренных, определили в одну камеру, он обязан был облегчить им последние тяжкие минуты, ведь он был их руководителем. А теперь поздно.

Впрочем, а что бы смог он для них сделать? Что сказать? Поддерживать бодрость духа? Мешать этому старому, уравновешенному крестьянину молиться перед смертью? Поучать этого молодого рабочего, доводить до его сознания то, что сам он не в силах осознать? Разъяснять вечные истины и отвечать на вопрос, каким представлял себе Маркс будущее человечества?

Они и без него сумеют умереть мужественно. Без метафизических измышлений, не отягощенные словесным балластом, пойдут они на гибель просто, без красивых жестов, не рассчитывая на избавительное землетрясение, потоп или внезапную победу революции. О, эти люди не будут чрезмерно все усложнять. И еще не известно, кто кого мог бы утешить. Хорошо ли ты знаешь этих людей? А если не слишком хорошо, то не лучше ли успокоиться и быть поскромнее? Поэтому не выступай гордо вперед, сними знаки власти и спрячь подальше свое мнимое превосходство.

Он вспомнил, о чем они с Кучмой говорили на суде, когда им удалось переброситься несколькими фразами.

— Ну как, товарищ?

— А ничего, только вот если господь бог спросит, а много ли ты, Кучма, сделал для революции, стыдно мне будет признаться, что не так уж и много…

Потом на вопросы судей Кучма отвечал просто, по-мужицки, но была в его словах твердость и спокойное сознание своей правоты. Серьезно, кратко и с достоинством говорил Кучма. Все, что произнес он на суде, можно бы без всяких изменений и добавлений высечь где-нибудь на гранитном постаменте и любовно сохранить до того исторического часа, когда будут ставить памятники людям революции.

Кучма, дорогой мой товарищ, твоя рука дрогнула, когда, уже приговоренный к смерти, ставил ты свое имя под протоколом. Прости, что я неверно это понял. Ты догадался, о чем я подумал, и тактично, словно бы и без повода, сказал, что грубые, черные от земли и плуга, заскорузлые пальцы всегда дрожат, когда надо взять в руки перо. О, ты сумеешь все выдержать!

Он и не заметил, как снова очутился в своей камере. Тут он застал гостей: на прутьях решетки сидели рядышком воробьи. Камера наполнилась их шумным, веселым чириканьем. Воробьи требовали своей обычной порции — они привыкли получать корм именно в это время. Он, как всегда, накрошил хлеба на кусок картона и выдвинул за решетку. Самые храбрые залетали в камеру и хозяйничали, прыгая по полу, по койке, по столу. Ему неприятно стало при мысли, что воробьи завтра улетят ни с чем. Их визит сегодня он выдержал уже с некоторым принуждением; ждал, когда воробьи наклюются и веселая стая упорхнет с окна. Ему хотелось побыть одному. Он понимал, как мало осталось времени.