Новый американский молитвенник

Я сделал несколько шагов в пустыню. Телефон не отключался.

— Слова, как я тут понял недавно, мало что значат. Ими хорошо только видимость создавать, и в этом их истинное назначение — создавать видимость. Как средство общения они никуда не годятся.

— Знаешь, я никогда раньше так не думала. — Сью щелкнула зажигалкой и выдохнула прямо в трубку, отчего мне показалось, будто у меня в ухе взорвался клуб белого дыма. — В глубине души ты — лингвистический хиппи, признайся.

— Может быть. Но то, о чем я говорю, от этого не меняется. Попытайся я объяснить тебе сейчас, что именно тут происходит, у меня бы ни черта не вышло.

Сью ненадолго задумалась.

— Понятно, — сказала она. — И никаких историй рассказывать ты не хочешь.

— По крайней мере, не сегодня.

— Хорошо, не сегодня. Но предложение остается в силе. — Она еще на пару секунд замолчала, а потом, как всегда весело, продолжала: — В Нью-Йорке и в самом деле можно организовать неплохую рекламную кампанию. Деловые встречи, развлечения, очаровательные обеды. Так что подумай.

— Ладно, подумаю. Все равно выбора у меня нет.

— Потому что я буду постоянно тебе об этом напоминать? Или потому что я и так живу в твоих фантазиях? Одно из двух, Вардлин. Никаких глобальных ответов.

— А что, это так важно?

— Нет, — сказала Сью. Потом вдруг со злобой добавила: — Хотя да. И в то же время нет.

Когда я задумываюсь над тем, какая неразбериха царит у нас в головах — ведь жизнь медленно и непрерывно ползет через наше сознание, как лента через кинопроектор, а мы безостановочно говорим и говорим про себя, так что легкомысленный голосок в мозгу накладывается на каждое событие нашего повседневного существования, — я понимаю, насколько трудно быть честным даже с самим собой, не говоря уже о других. Наши мысли словно текучий электрический занавес между миром и тем местом, которое, как нам хочется надеяться, существует где-то внутри нас и в котором заключено наше истинное, неизменяемое «я», тот внутренний астероидный пояс сиюминутных желаний и фрагментированной рассудочности, мешающий самопостижению. Чувствовать это — чувствовать обостренно, как в моем случае, — значит не уметь отвечать на вопросы, особенно на такие, которые задавала Сью. Если бы я мог быть до конца с ней честным, то сказал бы, что пару раз, поддавшись приступу ярко-розовой ностальгии, мысленно переносился в тот чикагский отель и представлял себе губы, груди и киску, которые рисовались мне взамен ее, никогда не виденных. Эффект от этих слов вполне мог бы оказаться незначительным, но сами слова значили для меня больше, чем фантазии, которым они соответствовали. Сомневаюсь, что я сумел бы объяснить ей насчет Терезы и меня, поскольку наши отношения уже давно миновали стадию объясняемости. Они просто не нуждались в объяснении. Конечно, у нас бывали и трудные моменты, и периоды охлаждения, но в целом нам удавалось не очень над ними задумываться и по-прежнему было хорошо друг с другом. Иногда казалось, будто эта легкость дана нам свыше. Подарена судьбой. Как механизм, предназначение которого нам еще предстоит разгадать. Может, и глупо было в это верить, но, по крайней мере, мы оба искренне так считали, и я давно уже оставил попытки сбросить покров таинственности с нашего союза или того, что я сам о нем думаю.