Новый год в октябре

- И что теперь? – озабоченно спросила она.

- Ну, я уговорю администраторшу, думаю. В крайнем случае, поболтаюсь по городу. Ночь сегодня лирическая…

За червонец взятки номер в гостинице ему выделили. Правда, с соседом – нетрезвым командировочным из Сибири, уже укладывающимся спать.

Принюхавшись к запаху перегара, стоящему в тесной комнатенке, Прошин обернулся к сопровождавшей его Наталье:

- Пусти на часок чаю попить… - И - досадливо скосил глаза в сторону мало что соображавшего соседа, кулем, свесив ноги, повалившегося на кровать в расстегнутой рубахе.

- Пойдем, конечно, - сказала она.

Дежурная по этажу выдала им электрический чайник. Пока тот сопел, нагреваясь, Прошин, искрясь юмором, живописал предполагаемые подробности от своего будущего ночлега с командировочным пьяницей.

Наташа рассеянно улыбалась, сидя напротив него за столом.

- Ничего, небольшое приключение не повредит, - заключил он, не отводя от нее взгляда.

- Я тоже думаю – обойдется. – Она одернула юбку, уперлась ладонью в подбородок. Серебряный медальон, скользнув, качнулся в овальном прогибе цепочки.

Все в ней внезапно показалось Прошину совершенным: и этот медальон, и молодая, нежная кожа щеки, и стройная ножка, беззащитно и дерзко выставленная напоказ, и хрупкая точеная стопа, и длинные золотые волосы…

Подвинув стул, он подсел к ней вплотную. Сказал обреченно:

- Распинался я сегодня, убеждал тебя… - Повинно опустил голову. – Неужели завтра опять наткнусь на отстраненный взгляд?

Следующий ее жест он предугадал: он осторожно провела ладонью по его щеке. Сказала:

- Надеюсь, ты был честен…

Теперь нельзя было упускать ни секунды.

Он привлек ее к себе, поцеловал в дрогнувшую шею, тут же опьянев от запаха ее кожи, волос, от прикосновения к ней – нежной, желанной…

- Милая, - выдохнул он, вполне, впрочем, искренне. – Какие же мы глупцы, что не были вместе, какие же…

Он почувствовал, как в ней просыпается настороженность; поцеловал вновь, попав губами в подбородок; подхватил на руки; не давая опомниться от растерянности и шепча что-то страстное, невнятное, понес к постели…

Движения его были по-кошачьи мягки, точны, они предугадывали и унимали любое зарождавшееся в ней сопротивление, и на какой-то кратчайший, как чувство укола, миг он подумал, что хладнокровие его и сноровка просто-таки изумительны, но тут же прогнал эту мысль в боязни нарушить безукоризненную и этим даже преступную гармонию своих действий. Малейший сбой ритма означал неудачу – он понимал это всем существом, каждой опаленной желанием клеточкой…