Новый Мир ( № 5 2011)

О том, что убийство всего лишь картинка, подставленная герою усталым мозгом, читатель, присутствовавший при плутании в снегах, начинает догадываться довольно быстро — нет ни сообщений о ДТП, ни трупа на краю дороги, на которую снова и снова возвращается герой. В общем, понятно, что он и сам это знает, но продолжает играть в жизнь-смерть, вину-раскаяние-ад.

“Раскаяние. Презумпция вины. Подсудность без надежды на спасение. Однажды совершенное и есть ад”. Возвращение на “место преступления”, кружение по городу, по собственной жизни — внутрь-наружу, по замкнутому на себе, зацикленному пространству приводит его на холм, отождествляющийся с зимней идиллией. “Взгляд повисал в бездонном воздухе; глаза безумными глотками пили цвет и свет. Воздушное раздолье, неисчерпаемые копи кислорода. Зеленое небо звенело от свежести; недостижимые отроги гор вставали над холмами во всем своем готическом величии”.

Скат горы, непосредственно в детство (“Под зеленым и звонким, как гонг, небосводом, в радостной кутерьме, мешанине шапок, шарфов и ярких курточек, крича и хохоча, они катили вниз к прудам”).

И снова назад, на витки своего целенаправленно обустраиваемого ада.

“Отрицание я довел до самоотрицания: под безответное небо вышел Безумный Пьеро, обмотанный динамитом, и поджег фитиль”.

Смерть героя под колесами собственной машины, им же и ведомой, нельзя даже считать условностью, это как бы самоубийство-точка и точка отсчета нового витка.

Значительная часть повести — это внутренняя речь героя. Хроника дня выполняет роль событийной канвы, на которую накладывается искусное плетение из ассоциаций, визуальных образов, воспоминаний, отступлений, текст как бы сам из себя вытягивает прихотливое текучее развитие. И конечно, язык — свободное, даже лихое, постмодернистски-синкретическое построение фразы, со словарным диапазоном от “высокого” математически-философского до молодежного сленга, использование конкатенации (“на римских развалинах жизни”), щедрые и неожиданные эпитеты и метафоры даже в самых отчаянных пассажах. “Мне же хотелось иного ада — не тихой безысходности, не чахлого болота с квелым ветерком, где дьявол с водянистыми глазами уныло догнивает в тине. В моем аду все дрожало и рушилось, и мрамористые глыбы царапали небо зазубринами, и сизые осколки гор, крошась, сходили на головы грешников снежной лавиной”. Ух ты!