Новый Мир ( № 4 2002)

Критик Татьяна Касаткина в содержательном исследовании “Русский читатель над японским романом” (“Новый мир”, 2001, № 4) уже цитировала характерный диалог из “Охоты...”: “„Так чего же все-таки хочет овца?” — „Я же сказал — как ни печально, описать это словами я не в состоянии. Это — Идея овцы, и выражается она в овечьих образах и формулировках”. — „А эта Идея... Она, вообще говоря, гуманная?” — „Гуманная. В понимании овцы”. — „А в вашем понимании?” — „Не знаю...”” Ничего никто не знает! Мне кажется, Мураками исподволь проводит идею безответственности личности. В каком-то смысле он потакает давним японским представлениям о “слепой воле” природы, о фатальности стихийных явлений. Постмодернизм смыкается с фольклорностью. Современная опустошенность с первобытной пугливостью.

В “Dance...” Мураками указывает на порабощенность героев обществом потребления, общество стирает индивидуальные черты, но и тут выход не предложен. Система невозмутимо и душно переваривает героя, а намека на избавление и не проскальзывает. Герой лишь глубже зарывается в будничность своего мидлклассового существования. Опять — слепая воля...

Просто тупик. Но в орнаментальном плане кое-какой “проект спасения” в “Dance...” выдвинут. Есть некая идея-картинка. Ею одаривает читателя пресловутый Человек-Овца. Засев в ледяной комнате, этот курчавый и толстобокий “ангел-хранитель” утробным голосом выдает рецепт счастья:“Танцуй и не останавливайся. Зачем танцуешь — не рассуждай”.При этом танцевать, то есть жить, надо красиво,“так, чтоб на тебя смотрели”. Подобным рассуждениям отдана добрая половина книги, они, увы, однообразны, рефреном звучит: “Танцуй!” Иногда призыв становится угрожающе назойлив. Похоже на современную дискотеку, где под раскаты популярных мелодий возносится рык диджея: “ТАНЦУЮТ ВСЕ!”

Кроме танцев еще один частый образ:“расчищать сугробы в метель”. Образ тонкий и поэтичный, запоминается сразу, поэтому бесконечное повторение его лишь огрубляет. Впрочем, затянутость и некоторую монотонность можно объяснить японской размеренностью и церемониальностью. Если так, то роман Мураками вызывает ббольшую приязнь. Будем надеяться, что перед нами не “японская матрешка”... У меня, например, возникает вопрос: что кроется у Мураками за отсылкой к японской мифологии да и за самой манерой повествования? Расчет или искренность? Надо быть по-настоящему сведущим в японской культуре, чтобы оценивать, естественно ли пишет Мураками или стилизованно.