Новый посол

Ксении следовало бы их встретить у входа в дом, но ее не было. Ему хотелось крикнуть: «Мать, где ты?.. Мы уже здесь!» Но кричать не пришлось. Он поднял глаза в пролет лестницы и увидел жену. Она удерживала шарф, которым обмотала больное горло, но шарф поослаб и соскользнул на грудь. У нее не хватило терпения, пока они преодолеют три марша лестницы, и она устремилась им навстречу, забыв про свои хвори, и, разумеется, шарф, который не удержался на груди, упал. Она не подняла его, ей было не до этого. Она устремилась к дочери, осыпая ее поцелуями, и все норовила отвести волосы, затенившие лицо Майки, и заглянуть ей в глаза.

— Господи, как же ты похудела! — говорила Ксения, удерживая руки Майки в своих руках. — Нет, нет, я верну тебе твою красоту — ты уедешь в Москву красивой, — повторяла она, и он впервые увидел, что Майка улыбается, — ничто не могло вызвать эту улыбку, а немудреное Ксенино слово вызвало.

— Ярцев... был? — спросил он, протягивая жене шарф; казалось, шарф, поднятый с полу, давал ему возможность возвратить разговор к делам обыденным. — Он ждал телеграмму из Москвы...

— Совсем запамятовала: был, разумеется. — Ксения вспыхнула — она точно винилась этим своим румянцем. — Телеграмма уже у него. Сказал: «Важно». Он ждет тебя... — добавила она и бросила шарф через плечо.

— А как же наши с Майкой голубцы в виноградных листьях? — спросил он — его взгляд, обращенный к жене, молил об участии. — И мазурки с изюмом...

— Мы дождемся тебя...

— Да нет уж, куда мне...

Он пошел из дому. Благо, что двор торгпредства рядом, — калитка, врезанная в каменную ограду, видна и отсюда. Ярцев сказал Ксении, имея в виду телеграмму: «Важно». А как на самом деле? Важно? Эти депеши, идущие из Москвы, чем-то были сродни горящим углям, еще не успевшим одеться пеплом. Но он не боялся углей. Ладонь обросла мозолью, которую не брал огонь, давно обросла, еще до того, как он приехал сюда. Была безбоязненность, рожденная опытом жизни, хотя было, наверно, и чуть-чуть ощущение опасности: к чему еще надо приготовить себя? Торгпред — это еще не посол, но, как и у посла, у торгпреда все многосложно, да и, пожалуй, уязвимо. Вот это чувство, рожденное службой на чужбине, — как его точнее назвать? Ожидание удара? Нехитра истина, но он успел усвоить ее, за какие-нибудь месяцы работы за границей успел усвоить.

Он прошел за пределы каменной отрады и, подняв глаза, увидел свет в окне Ярцева — старик ждал... Нет, это не прозвище: Николай Иванович действительно мог сойти в посольстве и за старейшину, и за старожила. Из двадцати с лишним лет, отданных внешнеторговому ведомству, половину срока он отдал торгпредству, правда с интервалом в полтора года. Маленький, узколицый, напрочь лысый, с шишкой на темени размером в орех, он был реликвией торгпредства. Нельзя сказать, чтобы его французский был изыскан, хотя он вполне обходился им. Наверняка и не скажешь, чтобы он был силен за столом переговоров, хотя дело он знал и не очень-то нуждался в подсказке. Если говорить об истинных достоинствах Ярцева, то речь должна идти об ином: у него был дар общения. Он знал цену новому человеку и, однажды установив с ним контакт, умел сберечь его. Стоит ли говорить, как необходим был такой человек торгпредству и торгпреду. Второе пришествие Ярцева было осуществлено по настоянию торгпредства, хотя это, быть может, не очень-то и устраивало старика: к моменту второй поездки у ярцевской подруги разыгралась подагра, и старик нес свой нелегкий крест на немилой чужбине в одиночку...

Он прошел к себе и позвонил Ярцеву:

— Вы, Иван Сергеич?.. Жду вас.

Кажется, и недель минуло немного, как он приехал сюда, а уже возникли привычки. Когда вечер заставал его в торгпредстве, он любил работать с открытыми дверьми. Ему были приятны вздохи пустого дома. Ветер осторожно надавливал на стекло, и оно цокало. Где-то далеко в сумеречной тишине вестибюля осыпалась известь, осыпалась через правильные промежутки времени, точно кто-то незримый ударял согнутым пальцем в дверь — стук был почти кодовым. А вслед за этим просыпался горячий шепот, шепот невнятный, а поэтому чуть-чуть таинственный, — он неизменно доносился из библиотеки, стены которой были выложены знатным деревом: в диалог вовлечены деревянные хоры, как и панели библиотеки. Он любил звуки пустого дома, — казалось, ничто не может прервать течения жизни. Если даже человек уходит из дома, нечто ощутимое он оставляет в доме, след его живет...

Явился Ярцев и приволок портфель из крокодиловой кожи — по идее, телеграмма покоилась там. Он долго кряхтел, пытаясь совладать с сонмом ремней.

— Не тирань, Сергеич: хорошо там или плохо? — произнес Ипатов. — Чья депеша — кто подписал?

Ярцев назвал — нельзя сказать, чтобы стало легче. Человек, подписавший депешу, все еще считался в министерстве метлой новой и, по известной присказке, любил порядок.