Новый вор

Терминальная фаза жизни господина Герхарда была рекой, полной подводных камней. В ней, как прутья в плывущей по этой реке корзине, сплелись богатство, которое он должен был (кому?) оставить, и — проблемы, которые он не успевал решить в силу несовпадения скорости течения истории и человеческой, даже такой длинной, как у господина Герхарда, жизни. Течение расплетало корзину, тянуло на дно, а контур реки уходил за горизонт. Деньги решали многие проблемы, но не решали (к отчаянью их обладателей) проблемы бессмертия. Загадочный клуб, похожие на кистеперых рыб господа, падший ангел на площади, нескладушки с тем, за что он сражался, да, как видно, не одержал победы, скрутившиеся в черные спиральки на дне пепельницы листки… Нерешенные (оставляемые) проблемы беспокоили господина Герхарда сильнее, чем (тоже) оставляемое (Перелесов сомневался, что им с матерью) богатство. Господин Герхард тяготился неподъемной нематериальностью (знания, опыта, идей? — Перелесов затруднялся подобрать точный термин) того, что ему предстояло с собой унести. Он не был готов умереть молча, как подводный камень, уйти на дно, как расплетенная корзина. А может, решил, что никто ему не указ, а потому дробил камень, вязал пигментными руками тонущую корзину, приманивал Перелесова к тайнам своей чудовищной жизни (гитлерюгенд, вермахт, Сталинград, десять лет советского плена, дружба с Салазаром, охота на гориллу, грабеж России, изъятие из семьи матери Перелесова — и это только то, что было на поверхности), как голубя крошками.

Перемолвившись по телефону с Пра, Перелесов загрустил. Не станет она носить шубы и ни за что не пойдет продавать их носатой Лии Семеновне с третьего этажа. Отец, подумал он, вернется с юбилея Тихоокеанского флота, вытряхнет моль и передарит их своим новым подругам. Одну, появившуюся глубокой ночью, когда он спал, а Пра находилась в больнице, Перелесов застал поздним утром на кухне. Голая, с синяком на бедре, она жарила яичницу, отпрыгивая от плюющейся маслом сковородки. «Ай! Где соль? — не оборачиваясь, спросила она у Перелесова. — И принеси какой-нибудь халат, тут много комнат, я не помню, где раздевалась». Перелесов понял, что она перепутала его с отцом, хотя и не был до конца в этом уверен.

Да что мне эти шубы, разозлился он, пусть их сожрет моль! Он сбежал вниз — в холл, где застреленная горилла смотрела на карту России, а перед его глазами стояла Пра, неприкаянно слоняющаяся по пустым комнатам. Перелесову часто снилась их квартира. Это были спокойные, умиротворяющие сны. Он, Пра, отец сидят в большой комнате на диване, а мать играет на пианино, и они все смеются и говорят о чем-то простом. Он любил эту большую, полученную Пра на взлете партийной карьеры квартиру, любил Москву, Кутузовский проспект, двор с деревьями, скамейками и спортивной площадкой, любил прошлую жизнь, когда он, отец, мать и Пра были вместе, и не было ни господина Герхарда, ни Португалии, ни чучела гориллы, да и шуб, наверное, еще тоже не было. Эта жизнь закончилась, но почему-то продолжалась в его снах.

Глотая слезы, Перелесов, как застреленная горилла, уставился на карту России. Взгляд уперся в «Brjansk», обведенный красным кружком. У господина Герхарда был особый интерес к этому славному русскому городу, и Перелесов знал какой. Он владел акциями брянской чулочно-носочной фабрики. Господин Герхард даже советовался с матерью по поводу производимой там продукции. Сетчатые чулки и носки под лейблом «Брянская партизанка» матери не понравились, а колготки она, кажется, одобрила. Вечный товар, согласился господин Герхард, такой же как прокладки и туалетная бумага. Насчет бумаги он, возможно, ошибался. В туринском отеле Перелесову, когда он нажал на унитазе кнопку, ударила в задницу неслабая струя воды, а когда он перепуганным козлом спрыгнул с унитаза, догнала горячая воздушная волна из встроенного фена. На унитазе кнопок было, как клавишей на аккордеоне. Даже страшно подумать, какие там предлагались варианты.

Господин Герхард сказал, что собирается запустить зимнюю линейку специально для России. «Я знаю, как мерзнут русские женщины, — пустился он в воспоминания, — в Соликамске, где я валил лес, они носили черные фуфайки, стеганые штаны, а под ними такие большие голубые или розовые шорты с этим, как его…» «Начесом, — подсказала мать, — только это не шорты, тогда и слова такого не знали, а трусы». «Трусы? — покачал головой господин Герхард. — Я видел под Сталинградом румын, они захватили склад, натягивали их поверх галифе. Разве можно надеть трусы поверх галифе? Я хочу делать зимние колготки с этим… начесом. Конечно, не такого цвета». «Думаешь, будут брать?» — засомневалась мать. «Будут, — сказал господин Герхард, — и потом, должен же я отплатить русским женщинам за их доброту ко мне, пока я был в плену».