Новый вор

Brjansk, Брянск… Взгляд Перелесова никак не мог вырваться из красного кружка, как если бы превратился в (мысленного, как определяли отцы русского православия) волка, а красный круг — в веревку с флажками. Однажды они с Авдотьевым и Пра пили чай на кухне, поглядывая в окно на ударно возводимый Театр Петра Фоменко. Бетонно-стеклянный гриб поднимался со склона, грозя вскоре запечатать вид на реку. Над пока еще доступной взору Москвой-рекой пролетел легкомоторный, похожий на стрекозу, самолет, волочивший за собой ленту с ухудшенным лицом лидера коммунистов Зюганова и словами: «Купи еды в последний раз!»

Пра вдруг подхватилась из-за стола, задернула занавеску. В кухне стало темно. Перелесов с Авдотьевым удивленно переглянулись. «Не люблю, когда они низко летают», — сказала Пра. «Почему?» — пристал к ней Перелесов. «Под Брянском, в сорок первом, — включила на столе лампу Пра, — я отстала от колонны беженцев, заснула в копне на поле, три дня не спала». «Самолет разбудил?» — ткнул ногой под столом Авдотьева Перелесов, припомнив, что отец давно не называл Пра иначе, как «старая маразматичка». «Их было много, — продолжила Пра, — они расстреляли колонну и летели обратно. Но я еще не знала. Я сдуру выскочила в поле, один заметил, сделал круг, пошел прямо на меня». «Стрелял?» — спросил Авдотьев. «По бокам и впереди. Я бежала по полю сквозь земляные фонтаны и страшный воющий свист. Он пронесся прямо над головой, как расплющил меня раскаленным утюгом. Я упала, а он пошел на разворот, снова пролетел надо мной. Но уже не стрелял. До меня вдруг дошло, что я лежу с задранной до головы юбкой. На мне были… извиняюсь, такие голубые трусы с начесом — от пупа до колен. Не хотела надевать, но ночи были холодные. И тогда я поднялась, оправила юбку, встала как столб посреди поля. Подумала, пусть лучше убьет меня, чем я буду валяться с юбкой на голове. А он зашел на новый круг, но уже чуть повыше и помедленнее, на бреющем, я так поняла, он захотел, чтобы я его увидела. И я увидела — в шлеме, молодой, симпатичное лицо. Урод! Потыкал пальцем в мою сторону, потом засмеялся и показал большой палец. Только потом до меня дошло, что это он… про трусы. Из-за них он не стал меня убивать».

Перелесов так задумался над этой историей, что не заметил, как в холл спустился господин Герхард с двумя свежими полосками белого пластыря на щеке и на шее. Такие полоски появлялись у него после визитов врача и медсестры. Они приезжали раз в неделю на специальном автобусе, внутри которого находилась лаборатория. Медсестра уносила в автобус пробирку с темной, как португальское вино, кровью из вены и пластиковый стаканчик с мочой господина Герхарда, а через несколько минут возвращалась с готовыми результатами анализов. Врач — усатый, седой, с лицом словно покрытым коричневой корой, в ковбойской шляпе и в пестром шейном платке — дон Игнасио — изучал, шевеля усами, результаты, пока медсестра измеряла господину Герхарду давление. Дон Игнасио, как узнал Перелесов, был личным врачом диктатора Салазара, имя которого граждане Португалии сейчас выцарапывали на бетоне. После смерти Салазара его посадили в тюрьму за неподобающие отношения с молодой пациенткой, что, естественно, было всего лишь поводом. Отсидев несколько лет, дон Игнасио (как раз подоспела еще одна пациентка, над ней он будто бы ставил преступные лекарственные опыты, в результате которых она совершенно облысела и забыла имя мужа — страшное для Португалии обвинение) перебрался в Аргентину, а когда все (как облысевшая пациентка про мужа) про него забыли, вернулся на родину и теперь внимательно следил за здоровьем гос подина Герхарда.

Частенько дон Игнасио и господин Герхард устраивались в патио с бутылкой красного вина. «Вот кому, — как-то придержал господин Герхард пробегавшего мимо с теннисной ракеткой Перелесова, — не надо думать о здоровье». Дон Игнасио кивнул, уставившись на Перелесова не по-стариковски яркими зелеными глазами. На изрубленном морщинами, напоминающем пересушенный пень лице они казались двумя свежими ростками. Дон Игнасио, в отличие от своего полиглота-пациента, говорил только на португальском, но Перелесов не до конца понимал, потому что это был так называемый «портаньол», то есть смесь португальского и испанского. Наверное, в Аргентине дон Игнасио жил недалеко от границы с Бразилией. «Он сказал, что тебе следует поправиться килограмма на три, — перевел господин Герхард, — и покончить с одиночеством. Но это не то одиночество, которое, — посмотрел на ракетку, — преодолевается игрой в теннис с приятными партнерами, а то, которое побеждается… мыслью, превратившейся в волю, — пожал плечами господин Герхард. — Так он сказал. Понимай как хочешь».

Похоже, дона Игнасио беспокоила тема побеждаемого волевой мыслью одиночества, потому что он, забыв про Перелесова, взялся что-то втолковывать господину Герхарду.