Ну привет, заучка...

И не сразу, не скоро поняла я, что уже и белья на мне нет, и что ноги раскрыты совершенно бесстыдно, и только ахнула громко и несдержанно, когда почувствовала его там, внизу. Попыталась поднять голову, посмотреть, что он делает, но Аслан одним движением сильной руки опрокинул меня обратно на диван, вклинился между моих ног, не разрешая сомкнуть их, и опять дотронулся. Там. Языком!

И я опять вздрогнула и ахнула. И опять попыталась отстраниться, выползти, прекратить происходящее. Но не смогла.

Алиев, удерживая меня одной рукой в районе груди, другой легко забросил мои ноги на плечи, раскрывая совершенно бесстыдно, приподнял, сунул под попу диванную подушку. Поймал мой смятенный взгляд, усмехнулся. И меня продрало морозом от его хищной и уверенной усмешки.

— Я поцелую просто, малыш, не бойся. Поцелую только.

А потом наклонил голову.

И поцеловал.

И дальнейшее я практически не осознавала, потому что вот прямо сразу, прямо в тот момент, когда он коснулся меня там губами, меня выгнуло непроизвольно такой волной удовольствия, что воспринимать происходящее я при всем желании была неспособна.

Помнила только, что трясло меня невозможно как, и руки не находили опоры, и диван кожаный скользил под влажной от пота спиной, и ощущала я себя буквально умирающей от бесконечного удовольствия, волнами проходящего через мое несчастное, измученное тело.

И, когда мучитель мой наконец-то вернулся ко мне, и поцеловал в губы, глубоко и жадно, щедро делясь со мной моим же вкусом, я умерла еще раз. Сладко-сладко. Долго-долго.

И воскресла только минут через пять, когда наконец-то смогла свести ноги.

Аслан лениво целовал мои измученные губы, шею, ключицы, перебирал выбившиеся из косы волосы.

— Что это… Что это было? — тихо спросила я, когда смогла вспомнить, как произносятся слова. Для этого пришлось фразу сначала в голове построить.

— Это назывется поцелуй, заучка. Настоящий поцелуй.

16

Аслан.

Я Новый год за свои восемнадцать лет отмечал по-всякому. Так, как, наверно, не каждый сорокалетний мог себе представить. Горы — были, море с пальмами — было, Ибица — и та была, буквально в прошлом году, как только восемнадцать исполнилось.

Ну и дома, с мамой и отчимом, а малявкой даже на кремлевской елке побывал, правда не в сам Новый год, конечно же, но впечатлений хватило.

Но никогда не испытывал того, что переживал в маленькой хрущевской двушке, с простым и стандартным праздничным столом с оливье, курицей с яблоками и советским шампанским.

Потому что не важно, где отмечать. Важно, с кем. И плохо, что я так поздно это понял. И хорошо, что все-таки понял.

Я смотрел в сияющие глаза маленькой скромной девочки, сидящей напротив и так мило, так заводяще смущающейся, и не мог утерпеть, чтоб в очередной раз губы не облизать. Как-будто на них все еще оставался ее вкус.

Мягкий и сладкий. Такой, черт! нежный, что при одном воспоминании рот слюной наполнялся. И приходилось спешно сглатывать и маскировать свою звериную сущность едой или выпивкой.

И думать о том, что я, конечно, молодец, тут без вопросов. Потому что сдержался днем, не стал доводить дело до финала, как хотел. Но дурак. Потому что не стал доводить дело до финала, хоть и хотел.

И теперь вот член очень мне за это благодарен. И мозги явно не на месте до сих пор. Сперма, наверно, туда ударила. И надо бы что-то делать с этим. Потому что, еще чуть-чуть, и наброшусь ведь на ничего не понимающую заучку, прямо тут, в маленькой хрущевке, на глазах у ее бабули. И это будет фиаско, братан…

А все почему? А все потому, что надо все делать вовремя! И доводить дело до конца! Но нет, мы же благородные, мы же теперь, бля, правильные! Нельзя же, такую маленькую, такую невинную… Вот так, сразу. Надо, чтоб привыкла, приучилась хоть немного.

Надо, чтоб сама захотела. Сама попросила. Потому что именно тогда, я был уверен в этом, будет кайф. Именно такой, какого дико хотелось. Настоящий, чистый, без примесей. Который в голову бьет и отключает сразу. Который на двоих делится, умножаясь. И даже не вдвое умножаясь!

Но для этого нужен не испуг в ее глазах, не ожидание боли. Не настороженность. А желание. Хотение. Одержимость.

Я, несмотря на то, что к своим восемнадцати баб перетрахал полно, и даже с огромным удовольствием, того, что испытал, когда свою скромную заучку целовал туда, куда и надо целовать нежных девочек, никогда прежде не переживал. И здесь, конечно, круто было то, что вообще позволила, хоть и зажималась немного вначале. И круто было пробовать ее на вкус, как мякоть фрукта сочную, сладкую-сладкую.

Но самое крутое было не это.

Не только это.