Нулевая долгота

Юнцы, пыхтя, рысцой бегут по кругу и в бешеном остервенении хлещут и хлещут его плетьми. Кровь растекается по рубашке, как пиво по скатерти, и он уже видит себя в липком красном хитоне. Он с трудом поднимает голову — перед ним колонна военнопленных. Он кричит о спасении, и они тянут к нему руки, но не двигаются. В изможденных лицах — стыдливое бессилие. И тут появляется помолодевший мстительный китаец: его мускулистое тело как стальное, руки как мечи. Приемами каратэ — удар ребром ладони, прыжок — и пяткой в зубы — он сразу же омертвело валит того, маленького, визгливого, с ватно-припухшим личиком, и того, свирепого, с бульдожьей рожей. Остальные в животном страхе ошалело бегут прочь.

Ветлугину снится, что он — маленький мальчик, безутешно плачущий. А из колонны военнопленных вдруг выходит отец — большой, сильный, улыбающийся, в новенькой гимнастерке с майорскими погонами, с сияющими орденами, как на последней фотографии в июле сорок четвертого. На той фотографии, где они последний раз вместе: он, мама, отец. Он видит, как они, счастливые, идут по Охотному ряду к фотостудии у стереокино. Как долго, суетливо готовит их к съемке старый, с усами фотограф. Как весело шутит отец… Потом он видит витрину, на которой они, трое, в самом центре. До конца войны мама часто водила его к этой витрине. А потом — мама плачет, осунулась, рассеянна. Они тоже идут по Охотному ряду, и пожилой усатый фотограф никак не может понять, почему нужно снять их фотографию с витрины, а мама никак не может объяснить, и тогда он, которому все наскучило, говорит: «Потому что папа нас бросил». Мама больно дергает его за руку, и они бегут от стыда подальше, и мама плачет, а он обиженно ревет… И тут Ветлугин краешком пробудившегося сознания сообразил, что мучился рыданиями во сне. Он просыпается в жарком поту; он почти сполз с кресла, но крепко вцепился в подлокотники. Он выправляет свою позу, хочет опять заснуть, хотя бы подремать, но голова — ясная, бессонная.

За окном — чернь; корабль валко покачивает. Большинство пассажиров спит, многие, как и он недавно, в неудобных позах. Его что-то тревожит, тяготит, беспокоит. Как не бывало той приятной беспечности, того радостного ощущения путешествия, с которыми он садился в поезд в Лондоне. Что же это такое? И начинает догадываться: то неизвестное, что ему обязательно надо узнать из военного прошлого Джерси. И с беспокойством думается: ведь он действительно ступит на набережную Сент-Хелиера, на ту самую набережную, на которой когда-то, в начале страшной войны, отпечатались кровавые ступни советских людей, в основном юношей; некоторым из них, особенно тем, схваченным на Украине, было всего лишь по пятнадцать-шестнадцать лет.

Он вспомнил себя в последних классах школы, и вся эта история показалась ему неправдоподобной. Но  э т о  было! Плети, кровь, расстрелы, голод, непосильный труд — рабство! Э т о  б ы л о! Представлял ли кто-нибудь из тех тысяч советских школьников и юных солдат, думал тогда на теплоходе Ветлугин, что им придется шагать босиком по Европе, что их будут гнать, как скот, что их упрячут за колючую проволоку? Что их перестанут считать людьми?! Что их не только превратят в рабов, а станут уничтожать с жестоким безразличием, как прокаженных, как проклятых?! Их, которые верили в добро, справедливость, светлые социалистические идеалы. Которые никому не сделали зла. Которые еще не жили. «Нет! — отвечал он себе. — Никто не представлял такой страшной участи».

Почему-то тогда, в ту ночь, в качком и ветреном Ла-Манше, размышляя о военном прошлом Джерси, Ветлугин с особым нетерпением ждал встречи с миссис Баррет. Ему очень хотелось расспросить ее о Георгии Пошатаеве. О его побеге. Как они скрывали его. И еще о том, почему миссис Баррет не забыла его, не успокаивается? Листок линованной бумаги с четкими, вытянутыми буквами, сильно наклоненными влево, стал для него очень важным и неслучайным. Будто бы этот листок или эта встреча должны были что-то переменить в нем самом, открыть то, к чему он вроде бы давно шел, но никак не мог прийти. Вот почему тогда, плывя сквозь холодную темень в ледяной россыпи звезд, мерцающих таинственно и отчужденно, Виктор Ветлугин никак не мог избавиться от внутреннего беспокойства, даже тревоги.

Обязательно помочь!

Очередь у телефонной будки продвигалась медленно. Ветлугин думал о том, что вот уже столько лет мать Вячеслава Песчинского никак не может успокоиться, потому что она хочет знать неведомую ей правду. Она не может смириться с фактом его исчезновения. Пропал без вести — как это? куда? почему? Ей все кажется, что он жив. Что он не убит, ее сын. Она не видела его мертвым. Он должен вернуться к ней. Он не может не вернуться к ней…

«Да, — повторял себе Ветлугин. — Надо обязательно помочь! Обязательно!»

Наконец он попал в душную будку. Вадим Татушкин оказался дома. Он бурно обрадовался звонку Ветлугина. Он, не умолкая, говорил: