Нулевая долгота

Наконец джентльмен отошел к темно-серому «роверу» и, когда открывал дверцу, успел опять же быстро оглядеться по сторонам. Он сел на водительское место и, положив на руль вечернюю газету «Ивнинг стэндард», как бы стал читать ее, но сам все время поглядывал поверх газетного края на кафе.

Появление этого джентльмена было неожиданностью для Ветлугина. Однако профессия журналиста в какой-то мере готовит к неожиданностям. Вот и на этот раз он все-таки не сплоховал. Ну что бы ему сразу не войти в кафе? Но он прежде осмотрелся, понаблюдал, установил, что кафе «пенсионное», увидел Маркуса. Но кто этот рыжеватый? Неужели Стивенс?!

Наконец из «Белого лебедя» вышли Грейхауз и Маркус. У Рэя в руках была пачка фотобумаги «рэнк-ксерокс». Они еще минут десять стояли, разговаривая. На них смешно было смотреть. Маленький Маркус привставал на носочки и быстро жестикулировал рукой, в которой была шляпа. Его гладкая лысинка, переходящая в морщинистую, покрытую белым пушком шею, сияла на солнце. Рэй согнулся вдвое, встав в виде скобы, и его большая глянцевая лысина, зеркально сверкая на солнце, похоже, слепила Маркуса, потому что он то и дело взбрасывал вверх шляпу, закрывая от солнца глянец головы Грейхауза. Но вот наконец они пожали руки. Рэй мастерски втиснулся в свой «мини-остин» и сразу укатил.

Маркус долго смотрел ему вслед, лоснясь довольной улыбочкой, и, весь сияющий, подбежал к «роверу», юрко залез на переднее сиденье, рядом с подозрительным джентльменом, и, жестикулируя двумя руками, стал бойко что-то рассказывать.

«Неужели Стивенс?» — снова тревожно подумал Ветлугин. Не замеченный ими, он поспешил уехать в свои «хэмстедские сады».

Рэй нервно расхаживал у его дома.

— Что случилось, Виктор? Почему ты не пришел? — довольно резко спросил он.

— Там был… похоже, сам мистер Стивенс, — спокойно ответил Ветлугин.

— Не может быть! — воскликнул Грейхауз.

— Холеный джентльмен лет шестидесяти. Подтянутый, седой, с рыжеватыми армейскими усами. Разве ты не заметил его? — говорил Ветлугин с язвительной усмешкой. — А он изучал тебя. Правда, с улицы.

— Вот как! — удивился Грейхауз. — Маркус устраивает мне встречу со Стивенсом в понедельник. В понедельник у нас не будет сомнений, кто сегодня сопровождал Маркуса, не правда ли? Да, кстати, Маркус принес копию только одной тетради. — Рэй протянул Ветлугину фотолисты. — Оригинал давать не хотят — вдруг затеряется! Как и все тетради сразу, а их три. — Рэй улыбнулся. — Представляешь, этот занимательный старикашка в двадцатые годы работал в Москве, в Профинтерне. Он свободно говорит по-русски. Но так болтлив — фу! — слова не вставишь.

— А что Стивенс?

— Стивенс хочет обсудить со мной возможную книгу. Маркус намекнул, что у них есть человек, который хорошо знал Купреева и может написать о нем и вообще о советских художниках…

— Кто же это?

— Не знаю, Виктор. Маркус уклонился от ответа. — Рэй внимательно и задумчиво смотрел на Ветлугина. — Слушай, Виктор, тебе не кажется, что мы втягиваемся в серьезную историю?

— Кажется, — твердо ответил Ветлугин. — Тебя это пугает?

— Пожалуй, нет. Но что-то здесь не просто. Что-то мне не нравится. А тебе?

— Поэтому я и хочу узнать правду.

— Теперь, пожалуй, я тоже хочу, — сказал Грейхауз. Он взглянул на часы и принялся извиняться, говоря, что должен торопиться, потому что уже опаздывает на заседание антинацистской лиги в своем районе. — Понимаешь, — объяснял он, — я ведь очень втянут в местную политику, а у нас сейчас зашевелился Национальный фронт. Я должен обязательно там быть.

— Конечно, Рэй, — согласился Ветлугин.

— Ты мне позвони, когда прочтешь, — попросил тот.

— Спасибо тебе, Рэй.

— Я тебе сам позвоню, — пообещал Грейхауз.

Глава II Освобождаясь от одиночества (Записи Купреева, тетрадь первая)

Мне тридцать четыре года. Бывает, я чувствую себя глубоким стариком, который устал жить. Но бывает и обратное: я беззаботный мальчишка — то трех, то десяти лет. Или тринадцатилетний подросток, или семнадцатилетний юноша, впервые влюбленный, — конечно, глупо и по-смешному. Я, бывает, смеюсь, а бывает, и плачу. И все — от одиночества. Оно свалилось на меня после смерти мамы. Сначала — как бесконтрольная свобода, а теперь — как проклятие. Тому уже больше пяти лет.

Когда умерла мама, я уволился из конструкторского бюро и весь отдался живописи. Меня вдохновляли возможности неподотчетного труда. Собственно, все, что у меня есть стоящего, я создал за эти одинокие, отшельнические годы. Но всему приходит конец, и нам не дано знать, когда это случается.