Нуреев: его жизнь

По иронии судьбы, следующей крупной работой после тюдоровской программы стал балет «Вашингтон-сквер», поставленный Нуреевым по мотивам романа Генри Джеймса о молодой нью-йоркской наследнице, которую подавляет отец и предает беспринципный поклонник, вызвавший в ее сердце любовь. В 1970-х годах Тюдора попросили сочинить на основе этой истории балет для Нуреева и Синтии Грегори. С такой просьбой к хореографу обратился Оливер Смит, тогда содиректор «Американ балле тиэтр». После отказа Тюдора Смит предложил эту идею Нурееву. Рудольф поначалу заартачился – ведь сценарий, с его психологической сложностью характеров и глубокой утонченностью драматургии, идеально подходил для Тюдора. Но на самом деле Нуреев также всегда питал интерес к погружению в психологию своих героев. Причем в не меньшей степени, чем Тюдор. В итоге идея Смита завладела им и уже не отпустила. Вернувшись через много лет к роману Джеймса, Рудольф выбрал в качестве музыки для своего балета Пятую симфонию Чарлза Айвза («Праздничные дни»). Увы, первая попытка Нуреева создать чисто американский балет не увенчалась успехом. Постановка изобиловала избитыми стереотипами американской жизни – такими как ковбои, марширующие оркестры, солдаты юнионистов и конфедератов, черные «менестрели» и кордебалет статуй Свободы. Если в танцевальной драматургии Тюдора для раскрытия душевного состояния использовались жест и движение, то драматические эпизоды Нуреева, перегруженные па, балетной театральностью и идеями, попросту подавили хореографию. На нью-йоркской премьере балета, состоявшейся в июле 1986 года, Нуреев в роли отца был освистан. «Семьдесят минут напыщенной, претенциозной хореографии», припечатала Марта Даффи в журнале «Тайм». Посетивший премьеру Тюдор отозвался о нем лаконично: «а rave»[297]. Но Рудольф так никогда и не понял, что именно он под этим подразумевал.

Теперь Нуреев большую часть года жил в Париже; квартира на набережной Вольтера практически стала его домом. В своем лондонском доме он просто «гнездился», по выражению Линн Сеймур, а вот в Париже «окопался по-настоящему». Хотя, по мнению Виолетт Верди, Рудольф «нигде и никогда не чувствовал себя действительно дома… Окруженный талантливыми, увлеченными и влиятельными людьми, он был глубоко одинок и сознавал это». Он смирился со своим одиночеством, признался как-то Рудольф репортеру: «Это приходит с возрастом или опытом: вы научаетесь жить с самим собой. И уже можете сосредотачиваться, читать, работать без постоянного диалога с внешним миром». Рудольф продолжал поиски интимных партнеров для сексуальных контактов на одну ночь – в парках, барах, по объявлениям в порнографических журналах для геев. Перспектива продолжительной привязанности представлялась ему все менее вероятной. В сорок семь лет Нуреев уже не был тем красивым созданием, которое Фонтейн назвала как-то «молодым львом». Его лицо вытянулось и было испещрено морщинами, его узнаваемая лохматая грива заметно поредела, и теперь Рудольф зачесывал волосы на лоб, чтобы скрыть залысины. Когда принцесса Фирьял попросила его зачесать их назад, потому что иначе он «походил на Наполеона», Нуреев полушутя ответил: «А что в этом плохого?» Он все острее ощущал себя старым и игнорируемым; впервые в жизни сексуальная привлекательность начала его подводить. «Я больше никому не интересен, – пожаловался Рудольф однажды ван Данцигу. – Даже как любовник. Я слишком стар. И все проходят мимо. Это так унизительно. С женщинами я могу добиваться всего, чего желаю, но я их не хочу. Они меня бесят».