Нуреев: его жизнь

Американский тур 1986 года стал и личным триумфом Нуреева, и триумфом для балета Парижской оперы. Коммерческий успех подкрепили положительные отзывы критиков. Они единодушно признали: русский танцовщик вдохнул жизнь в умиравший коллектив и восстановил его международный престиж. Клайв Барнс назвал труппу «просто восхитительной… Подобные блеск и утонченность тем более замечательны, что еще не так давно балет Парижской оперы, несмотря на наличие хороших танцовщиков, служил фактически посмешищем для всего цивилизованного танцевального мира», – подчеркнул он. Артисты были встречены с гораздо большим энтузиазмом, чем сами танцы, так как хореографию Нуреева критики все же не приняли. «На редкость некомпетентный хореограф», – съязвила Арлин Кроче по поводу его «Раймонды», «Лебединого озера» и «Вашингтон-сквер». Но публика была очарована парижскими танцовщиками. В особенности – блистательной Гиллем, ставшей открытием сезона. И даже Нуреев удостоился нескольких восторженных отзывов за свои танцы. Но прежнего возбуждения, которым публика заряжала Рудольфа в те дни, когда они с Фонтейн превращали каждое выступление в событие, уже не было. Зрители реагировали на балетные спектакли иначе. Ансамблевое единство превзошло силу звезд, посетовал он в «Нью-Йорк таймс». Залы все еще были полны, но спектакль уже перестал восприниматься как событие.

Возвращение парижан в «Метрополитен-оперу» предварило франко-американское гала-представление, собравшее массу знаменитостей. Среди гостей в смокингах и вечерних платьях, не поскупившихся выложить по тысяче долларов за билеты, находились Стивен Спилберг, Лайза Миннелли и первая леди Нэнси Рейган. Роль хозяина исполнял Джин Келли, а Гиллем и Патрик Дюпон вызвали всеобщий восторг своим па-де-де из «Корсара» (как когда-то, двадцать четыре года назад, дуэт Марго и Рудольфа). Нуреев и Барышников также появились на сцене, причем в одном номере – в роли эскорта для Лесли Карон в ностальгическом попурри из ее киномюзиклов, включавшем «Американца в Париже». Но, пожалуй, самым символическим событием для Нуреева стал первый спектакль его «Раймонды»: после драматического столкновения с Бежаром Рудольф вышел на сцену, чтобы объявить о присвоении Мануэлю Легри титула «звезды» (впервые подобная честь была оказана за пределами Парижа).

Во время пребывания труппы в Вашингтоне Нуреев пригласил нескольких танцовщиков на свою 200-летнюю ферму, расположенную в близлежащем Вудберне – в знаменитых охотничьих угодьях Вирджинии. С детским удовольствием Рудольф изображал из себя благородного эсквайра; он устроил для гостей барбекю, а затем провел их по своим владениям площадью почти в сто семьдесят гектаров, с гордостью показывая сосновую рощу, пруд, ручей, кирпичный амбар, коптильню и 13-комнатный дом в георгианском стиле, построенный еще в 1790 году. В один из дней Рудольф прокатил по участку Сильви Гиллем на заднем сиденье своего новенького, трехколесного вездеходного мотоцикла. Ферма была его американской «Аркадией». Он поделился с гостями своими планами по воссозданию старинной мельницы, водяного колеса и пруда с лилиями. А в амбаре XIX века он надеялся когда-нибудь давать уроки одаренным ученикам танцевальных училищ. В самом доме почти не было мебели, но Рудольф уже успел прикупить у местной церкви орган, занявший целую комнату (брату Дус пришлось снести стену, чтобы установить инструмент). И по ночам над уединенной сельской дорогой с подходящим названием Хармони-Чёрч-роуд разливалась музыка Баха.

В августе Нуреев впервые зафрахтовал для себя яхту и, собрав на ней друзей из разных периодов своей жизни, повез их в двухнедельный круиз вдоль южных берегов Турции. Мод прибыла из Лондона, Уоллес Поттс – из Лос-Анджелеса, Дус, Роберт Трейси и Мишель Канези – из Парижа. Из них только мужчины знали о его статусе ВИЧ-инфицированного. Канези жутко нервничал из-за перспективы провести полмесяца в такой пестрой компании. Но он понимал, что Рудольф нуждался в окружении друзей, как и то, что он отчасти наслаждался их разногласиями и трениями (и творческими, и иными). Рудольф и Уоллес остались близкими друзьями, хотя виделись очень редко. Где бы они ни сходили на берег, Нуреев всюду присматривал себе дом для покупки. Турция напоминала ему Уфу, полагала Мод Канези, – своими «красками, архитектурой, образом жизни людей».

Рудольф начал думать, что уже никогда не увидит мать. «Это одно из величайших разочарований в моей жизни, – признался он репортеру следующим летом. – Я много раз пытался убедить власти, что речь идет о простой человечности: позволить матери быть рядом с сыном… Возможно, будь она еврейкой, они бы извлекли какие-то политические выгоды, разрешив ей уехать. Но это не так, и она вынуждена оставаться в России».